Москва кричит - стр. 23
Мне было девять. Приснился кошмар, который я до сих пор помню в деталях. О том, как я убиваю собственную мать. Проснулась в слезах, задыхаясь от ужаса, и она услышала это. Начала кричать, как сильно устала от моих попыток привлечь внимание. Велела заткнуться, иначе выставит спать на улицу. Я так и не рассказала, о чем был кошмар.
Мне было двенадцать. В очередном приступе истерики, которые я уже почти научилась игнорировать, мать бросилась собирать вещи, обещая больше никогда не возвращаться, ведь тогда всем станет легче. Иногда я думаю, что и правда стало бы.
Сейчас я понимаю, что она была психически больной. Даже могу понять, почему никто не отвел ее в психдиспансер, ведь для советского человека это приговор. Но легче от этого не становится. Мое тело с ног до головы покрыто рубцами от ее криков. Пожалуй, я даже рада, что в ней было достаточно гордости и обиды на меня, чтобы не звонить с той минуты, как я в последний раз вышла из дома. Хватило бы еще сил не умереть так скоро, может, мои шрамы успели бы побледнеть и сейчас бы не так болели.
Я где-то слышала фразу, мол, мы стремимся стать таким человеком, который смог бы спасти нас маленьких. Это интересно, потому что я и правда стремлюсь быть спокойной, тихой, очень чуткой и внимательной к другим. Человеком, за которым можно спрятаться, который решает все проблемы разговорами, заботится о чужих чувствах и который сначала думает о последствиях, а потом говорит или делает. Но для этого нужно стать еще и тем, кто не боится других людей. Не боится подпускать, доверять и позволять довериться, не боится полюбить, быть открытым, искренним, не боится собственных эмоций. А мной пока руководит только страх.
«… конечная. Поезд дальше не идет. Пожалуйста…» – скрипучий голос вырвал меня из потока мыслей. Чувствую, как сердце сжалось, как превращаюсь в ту самую девочку, которая когда-то отсюда уехала. Будто и не было времени, не было зеленых двориков и красных кирпичей моей Москвы, не было общаги, настоек, станций метро, работы на производстве сувениров и красивого пруда под окнами. Только дрожащая я и уже пустой перрон в этом маленьком, покрытом трещинами городе.
Дорога до нашего старенького дома заняла всего пятнадцать минут пешком. В Москве за это же время я могу дойти от метро до квартиры, а здесь от окраины добралась почти до центра города. Удивительно, что в детстве это расстояние казалось непреодолимым. «Стоит зайти сразу в квартиру или сначала постучаться к соседке? Интересно, не сменила ли мать замки? Тело должны были забрать в морг, да? Она же не лежит там в гробу в кухне на табуретках с тазиком соли под ним?» – я и не заметила, что застыла перед дверью подъезда. Все оказалось проще: дверь нашей квартиры была приоткрыта, и в коридоре на меня сразу же с рыданиями накинулась соседка.
– Как же так? – начала она перемежать завывания фразами, – она же была еще совсем молодой, только собиралась на пенсию выйти, а тут эта болезнь, всего за неделю сгорела.
Я неловко похлопывала ее по спине, снова отмечая, что не чувствую вообще ничего. Пока усаживала ее на диван, пока наливала в стакан воду, пока доставала из рюкзака бумажные платочки, лишь думала: «Гроба нет, это хорошо». Наконец, налив ей стопку какой-то домашней настойки, найденной в серванте, и сопроводив спать, смогла выдохнуть и осмотреться. Горло предательски сжалось и губы затряслись от нахлынувших картинок прошлого. Все те же бежевые занавески, тот же пыльный ковер на стене, шкаф с покосившейся дверцей и потертый диван, дырки на обоях, которые я раньше машинально ковыряла, пока по телефону выслушивала наставления, чем пообедать и что сделать до возвращения матери с работы. Будто она и не жила тут все эти годы, будто вместе со мной квартиру покинули время и любые надежды на изменения.