Москва кричит - стр. 10
– Иди к черту, придурок, – не оборачиваясь, она подняла руку с вытянутым средним пальцем.
Только черт, наверное, и знает, почему эта ситуация так его зацепила, но Витька застыл на месте, глядя ей вслед. Видимо, это просто стало той самой последней каплей. Острая боль, давно взятая под контроль, с новой силой расползлась по груди, добралась до желудка, до коленей, до мозга. Тот образ Витьки, или Виктора Андреевича, который он старательно собирал последний год, рассыпался, превратившись на этот раз в песок. Кто-то совершенно безликий и пустой медленно отвернулся, сглотнул и, не чувствуя собственных движений, на дрожащих ногах пошел дальше вдоль трамвайных путей, сжимая в руке уже теплый эспрессо-тоник.
Это была Ника. Девятнадцатилетняя, черноглазая, маленькая и острая, с черными торчащими во все стороны волнами до плеч. Вечное облако дыма над головой. Черное свободное платье, выпирающие острые коленки, серое мрачное лицо и уничтожающий взгляд.
Этот несчастный Витька даже не успел заметить, что в ее глазах нет бликов, будто они поглощают весь свет, который на них попадает. Никто этого вообще-то не замечает, потому что взглянув в эти глаза, люди забывают себя и перестают видеть мир вокруг. У Ники есть дар – подселять свою темноту другим в сердце. Разрушать его. Заставлять желать смерти, чтобы прекратить мучение жизни. И в конце концов сдаваться тоске и безысходности.
Она шла дальше по Покровскому бульвару, прогоняя в голове историю Витьки. «Он станет счастлив, присоединившись к ней», – убеждала себя Ника. Убеждать себя приходилось каждый раз, и до сих пор получалось. Она верила, что делает мир лучше. Или хотела верить. На самом деле, возможно, она желала просто мстить. За все, что мир с ней сделал. За отца, который начал трогать ее, едва она выползла из пеленок. За мать, которая умоляла ее терпеть и не разрушать семью. За всех, кто избегал встречаться с ней взглядом, когда она еще не знала о своем даре. Когда, как и все дети, маленькая Ника просто хотела дружить. За вечную тишину и одиночество. Может, получи она возможность отомстить хотя бы родителям, незнакомцам не пришлось бы расплачиваться. Но этот ублюдок отец сдох в аварии, даже не испытав боль. А тронуть мать Ника почему-то не решалась.
– Налейте мне, как обычно, – бросила она бармену, занимая привычное место в пабе «Дом, в котором». Если в Москве и есть место, где Ника чувствует себя, как дома, то оно здесь. Где можно играть в гляделки с черепом оленя или кого-то там с рогами, поглаживать отрубленную голову на пианино и представлять, как много петель поместится на корнях под потолком.
Бармен поставил перед ней стакан тоника и подмигнул, глядя в черные стекла очков. За горечью хинина чувствовалось гораздо больше водки, чем должно быть в коктейле. Нике всегда здесь наливают больше. В конце концов, будучи постоянным посетителем, она со своей почти призрачной бледностью и мрачным лицом только добавляет атмосферы этому месту. Этакая русская Уэнсдей Аддамс. Ника знает, что работники сами не уверены, живая ли она и человек ли вообще, так что наливают скорее «на всякий случай», чтобы задобрить нечисть, а она и не спешит развенчивать мифы. Зря что ли всю жизнь стремилась к этому образу?
«Еще прогуляться, может, – подумала девушка, – не уверена, что вынесу столкновение с еще чьей-то жизнью сегодня, а вот просто пройтись не помешает». Оставила деньги прямо на столе и ушла. День успел закончиться, пока она сидела и смотрела в одну точку, потягивая тоник. Ника предпочитала вечер отдавать пустоте. Позволять ногам идти, если они того хотят, глазам смотреть, если смотрится, но самой при этом не присутствовать. Сознанием же погружаться в собственную черноту, уносить туда всю боль, все собранные за день истории, оставлять, забывать. Можете ли вы представить, как это – за девятнадцать лет прожить сотни жизней, побывать мужчинами и женщинами, стариками и малышами, едва успевшими себя осознать, узнать все оттенки боли, с которой только может столкнуться человек. Предательства, разлуки, потери, болезни, насилие, несвобода, пустота. Им всем лучше было умереть, чем продолжать жить с теми увечьями, что нанесла им жизнь. Чем становиться теми, кто продолжит калечить других. И сколько лет так еще предстоит вынести?