Москва кричит - стр. 12

Но не успела далеко отойти, как почувствовала что-то странное. «Так, стоп», – приказала она своим ногам. Ника пока не до конца понимала, на что смотрит. Вроде самый обычный двор, ничем не отличающийся от десятка таких же, что девушка только что прошла. Но что-то здесь не так. Чувство такое родное, знакомое, будто вернулась в двор детства и не можешь не предаться воспоминаниям. Только вот рядом с настоящим домом детства Ника всегда начинала задыхаться, а здесь будто впервые в жизни дышать было легко. Ноги сами пошли вглубь. Ника не заметила туман, который поднимался от подошв ее ботинок все выше, обволакивая горло, застилая глаза. Не заметила холодные руки, которые обняли ее и потащили внутрь. Она снова и снова повторяла себе, что пора идти домой, но почему-то не хотела верить, что ее дом не здесь. «Как хорошо, – последняя мысль, которую она успела поймать, чувствуя, как растворяется в темноте, – неужели и я наконец-то умерла».

Легко притвориться, что никто ничего не может изменить, что мы живём в мире, где общество огромно, а личность меньше, чем ничто, атом в стене, зернышко на рисовом поле. Но правда состоит в том, что личности меняют мир снова и снова, личности создают будущее, и они делают это, представляя, что вещи могут быть другими.

Нил Гейман

– Что с тобой сегодня? – спросил Август, не выдержав целого дня наблюдений за подругой, в течение которого она, обычно громкая и заполняющая собой пространство, не произнесла ни слова, – ты вся в себе, что-то случилось?

– Просто предчувствие дурное, – помедлив, ответила она. Ей хотелось сказать намного больше. Сказать, что уже какое-то время она просыпается с ножом в груди. Сказать, что, глядя в окно, она видит не свою уже родную Москву, а пепел. Сказать, что в ее горле поселился сгусток тумана и душит, и давит. Но Августу не стоило всего этого знать. Он слишком чувствительный и с чересчур хорошей фантазией. Даже сейчас, прекрасно зная, как работает интуиция и эмпатия подруги, он, услышав лишь о «дурном предчувствии», побелел и начал тревожно кусать губы.

– Да не беспокойся ты так, – скорее продолжила Августина, взяв себя в руки и натянув улыбку, – пока ничего не понятно, а ты же знаешь, что я улавливаю даже незначительные колебания.

– Так же как знаю, что мне ты не говоришь и десятой части того, что чувствуешь на самом деле, – ответил он, глядя на нее серьезно, не с обидой или вызовом, но с беспомощной горечью, и это было хуже всего, – и сейчас не скажешь, это тоже знаю, – добавил он вполголоса, уже отвернувшись.

Это был давний спор. Августина не знала, что именно заставляет ее скрывать свои чувства от друга: то ли забота о его нервном сердце, то ли нежелание взваливать на себя еще и его переживания, которые она не сможет не почувствовать, то ли просто привычка притворяться. Если ты с рождения окружена месивом из своих и чужих эмоций, то быстро начинаешь отстраняться от всего, чтобы не сойти с ума. Следом ты разбираешься, в каких ситуациях какое выражение лица уместнее всего «надеть», и только потом годами учишься выделять собственные искренние переживания и проживать их. Во всем этом она была одна, никаких наставников, никого, кто бы столкнулся с похожим и мог помочь апутавшемуся ребенку, ни книг, ни кино. Как можешь, так и выкручивайся. И сколько бы они ни прошли вместе с Августом, как бы ни доверяли друг другу, дружеское плечо проблемы не решит, не исцелит сердце, состоящее из одних рубцов. Есть испытания, которые нужно пройти в одиночку. Но Августина не была готова, не сейчас. Август злился на подругу, что та не хочет на него положиться, считает его слишком слабым и чувствительным, а девушка злилась не только на то, что он не может ее понять, но и на себя, на свою трусость и гордость. Все годы, что они дружат, эта злость росла сначала из печали, а теперь постепенно превращалась в обиду и беспомощность. Как же хотелось вернуть все, как было, не лезть внутрь себя, продолжать плыть, куда несет поток.