Мона Ли. Часть вторая - стр. 16
– Заткнись. – Верховский занес руку, как для удара. – Иногда бы так и врезал тебе, за язык твой поганый.
– А кого соблазнять будем, – Стешко поспешил перевести разговор, – главного администратора Интуриста? Или красотку отдыхающую?
– Мону он соблазнить хочет, – Игорёк злился, – любовь с первого раза. Девочка, конечно, с царского плеча, не поспоришь. Любить, так королеву, да, Сёма? – Стешко так резко поставил стакан на стол, что донышко отвалилось и вода разлилась по столу:
– Семён, ты что? Она ж девчонка совсем, ей четырнадцать лет! Какие субмарины, она ж несовершеннолетняя!
– Да ладно, – недоверчиво протянул Верховский, – она мне сказала, что ей восемнадцать – вот, на днях исполнилось. Какие четырнадцать, что я, пацан, по-твоему? Не отличу?
– Я тебе завтра ее свидетельство о рождении покажу, – Юрий Давидович положил салфетки на стол и смотрел, как они пропитывались водой, – она просто без отчима ездит, так, уладили с кадрами, она ж давно снимается. Так что ты… того, поаккуратнее, прости – прости! – Стешко поднял руки вверх, – просто потом скажешь, что же вы, гады, не предупредили. Она такая, странноватая, конечно.
– Убил! – Верховский дернул уголком рта, – нет, ну убил! Я ж всерьез! Жениться готов. Это же просто… юная Хэпбёрн, до чего же красива! Нет, ну, все равно придется – на катере, раз обещал сам себе. Буду ждать, а? Еще четыре года! Да я уж старик буду для нее. Убил, Юр, нет… впрочем, спасибо, что сказал, а то натворил бы делов, не сдержал бы себя – точно. Коньяку принеси, – Верховский ухватил официанта за полу пиджака, – ХОРОШЕГО. Понял?
– А как же, Семён Ильич! сделаем! Сей секунд…
Утром Мона Ли проснулась от ощущения необыкновенного счастья. Вчера кто-то постучал в дверь, и, пока она шла открывать – убежал, оставив огромный букет роз в ведре. Розы пахли так, как пахнет волшебная ночь, напоенная любовью. Мона вышла на балкон босиком, встала на цыпочки, потянулась – хорошо! Хорошо! По привычке поднесла к глазам Ки-Риня – тот был теплый, и светился золотисто-нефритовым, мягким светом. Мона смотрела на море, слушала, как оно разговаривает, набегая на берег, как плещутся волночки у пирса, как ходят чайки, и такая радость была разлита в этом апрельском утре, что хотелось петь и кричать. Мона на цыпочках прошла в комнату, долго умывалась, потом вдруг решила накрасить ресницы, что делала только на съемках, и села на кровати, скрестив ноги. Блеск,
– сказала она сама себе, просто неотразима! В это утро хотелось быть необыкновенной, и она в который раз представила себе лицо – Верховского. Она прекрасно понимала, ПОЧЕМУ он так смотрел на нее, и зачем спрашивал, сколько ей лет. Он влюбился! Влюбился! Вот! А ТОТ, у камина – говорил, что меня никто не будет любить! А меня – любят! И меня любит самый лучший мужчина на свете! Это от него розы, и он сегодня обещал целый день быть со мной. Наверное, в Ялту поедем, – Мона прошлепала к шкафу – что надеть? Чтобы – наповал. Пойду по набережной, и пусть все валятся направо и налево. И Верховский меня под ручку ведет. Вот так. Подумаешь, Архаров… я даже не взгляну на него теперь. Я и не думаю о нем. А мог бы меня поздравить! Ведь знал, что у меня вчера был день рождения, знал. Мона стала перебирать платья, стучать плечиками. В джинсах? Нет. Платье. Белое. Вот это, новое, индийское. Вот, точно! Мона вытащила пакет, открыла – легчайшая материя, с кружевными вставками, – сарафан с тонкими лямками, мини, едва прикрывающий попу, а поверх – кружевной, прозрачный, чуть до колен – жакет. Подхватила густые волосы белой широкой резинкой надо лбом, на запястья – браслеты, тонкие, серебряные, поющие, и греческие сандалии с ремешками. Покрутилась перед зеркалом – умереть – не встать! Даже духами – за ушками, на сгибе локтя, в ямочку – на шее. В номере все было вверх дном, но не заниматься же такой тоской, как уборка – сегодня? Мона услышала какое-то тарахтенье и шум на набережной, выглянула – и ахнула. К берегу шел катерок, ничего необычного, но на палубе выстроились строем матросики, а на носу в белом кителе, стоял Верховский, с гитарой и что-то пел, перекрикивая шум двигателей. Катер встал у пирса, и из динамиков стала слышна песня. Мона ахнула, и пулей вылетела из гостиницы, и все бежала, пересекая Набережную, и вылетела на пирс, и вот уже Верховский спустился по трапу, с огромным букетом белых роз и галантно подал ей руку, – простите, Мона, но все бригантины ушли в море…