Мона Ли. Часть вторая - стр. 18

– Это, вы же говорили, насчет пристать? Вроде пикник хотели, вот – тут и пляжик, нет?

– Прости, друг, не до того, – Верховский махнул рукой, – сейчас, обожди … – Дверь закрыли. Верховский вернулся, сел, притянул плачущую Мону к себе, – ну, девочка моя, ну что ты? Ну вот – губки распухли, тушь потекла, ну? На кого мы похожи? Иди, умойся.

– Вы со мной говорите, как с маленькой девочкой! – Мона была в отчаянии, – ну я же взрослая, я чувствую, как взрослая, и мне больно! Понимаете, вы? Мне впервые в жизни больно так! Что вы мне все в глаза тычете этим Архаровым? Я-то тут при чем? Все вы знаете, что у меня с ним не было ничего такого и быть не может, все знаете, что он же бабник, и он гад такой, а все мне – вот, Архаровская, мол, идет. Я не жалости прошу, я просто вас полюбила. А вы…

– Мона, ну не рви ты мне сердце-то! – Верховский заорал так, что жилы вздулись на шее, – что я тебе дам? Что? Я женат-переженат, и баб на мне, как блох, и детей – вон, нарожали, я весь повязан по рукам-ногам, я ж пашу, как черт, и пью… как он же. Сама потом все проклянешь, не мучь ты меня! Верховский вышел на палубу, закурил, глядя на уютную бухточку с серебристым песочком, на камни, в кружевах волн, сплюнул в воду, выбросил, не докурив, сигарету, волосы взлохматил, крикнул в рубку, – вертай назад, праздник окончен, и пошел в кубрик, к матросам – и пил, пока катерок не ткнулся носом в гурзуфскую пристань. Вышли – и в разные стороны.

– Девушка, – матросик догнал Мону, держа охапку белых роз, – а цветочки куда? Вам в гостиницу?

– Да бросьте их в море, – Мона вырвала букет и швырнула его в воду, и облетевшие лепестки закачались на волнах среди радужных пятен мазута.

– Ну, друзья мои! – навстречу Верховскому бежал Стешко, – так дела не делают! Так кино не снимают! Вся группа вас ждет, Семён Ильич, сказали, вы натуру поехали смотреть, так уже времени? Давайте, вон, автобусы ждут. – Прости, Юр, – Верховский был мрачен, но вполне владел собой, – давай, конечно, только Игорьку скажи – пусть вещи из номера возьмет. Я со съемок – сразу, в Севастополь, там вояки обещали самолет в Москву. Давай, я быстро.

На Набережной стояли «Интуристовские» автобусы, съемочная группа сидела и на парапете, и на скамейках – пили теплое пиво из трехлитровых банок, кто-то требовал барабульку, оператор дулся в «дурака» с осветителями, артисты, заслуженные и два народных – картинно позировали среди цветущих кустов. Отдыхающие поочередно вставали между актерами, делая идиотски счастливые лица – один щелкал, потом – менялись.

– По коням, друзья, по коням! – Стешко перевернул козырьком назад жокейскую кепочку, и все засуетились, забегали, пересчитывая кофры с костюмами, аппаратурой и реквизитом, и, наконец, отправились – через Евпаторию, на Тарханкут. Мона, с тушью, растекшейся по лицу, в потерявшем свежесть индийском костюмчике, сидела у окна и кусала губы. По привычке она сжала Ки-Риня в кулаке – как он? Единорог был прохладный. Мона посмотрела на него – он не светился изнутри, вообще – был как неживой, игрушка на кожаном шнурке.

Непонятно почему, но вся группа как-то приуныла, уже никто не шутил, ехали, не обращая внимания на сказочной красоты закат, на то особое, свободное время, когда Крым цветет, и малолюдно, и все еще новехонькое – листва, цветы, море, воздух. Мона находилась в состоянии болевого шока. Признаться в любви ей пришлось в первый раз в жизни. И получить отказ. Она все перебирала свой разговор с Верховским, и ругала себя – зачем, зачем она ему сказала? Он просто не любит её, вот и всё. Ей не приходило в голову провести параллель с письмом Татьяны к Онегину, Мона не была – увы, хорошо образованной девушкой. Перед съемками она зубрила текст, после съемок нагоняла школьную программу, между тем и тем – предпочитала компании, рестораны, или – прогулки в одиночестве. Не было у нее ни привычки, ни потребности – читать. Кино – да, этого в ее головке хватало. Мона все теребила Ки-Риня, она так привыкла за год к тому, что он словно сообщает ей обо всем – и предупреждает, и защищает, и сочувствует – Ки-Ринь всегда был на ощупь – теплым. Сейчас – нет. Я потеряла свой дар, -думала Мона Ли, – я полюбила – и я теперь бессильна и беспомощна. Я стала обычной. Какой ужас… но ведь я именно этого и хотела? А теперь не хочу! Все равно меня никто не любит, все только лезут, и никто никогда меня – не любил. – Плакать сил не было, спать не хотелось, и обычное полузабытье не приходило к ней, и это вызывало усталость и раздражение, она не понимала – а как теперь жить-то?