Михаил Булгаков, возмутитель спокойствия. Несоветский писатель советского времени - стр. 72
Крайне опасным в пьесе является общий тон ее. Вся пьеса построена на примиренческих, сострадательных настроениях, какие автор пытается вызвать и, бесспорно, вызовет у зрительного зала к своим героям. <…> Все вожди белого движения даны как большие герои, талантливые стратеги, благородные, смелые люди, способные к самопожертвованию, подвигу и проч. <…> На три, четыре часа длительности спектакля классовая сознательность пролетарского зрителя будет притуплена, размагничена и порабощена чуждой для нас стихией. <…>
Необходимо воспретить пьесу «Бег» к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней (беседы, читка, изучение ролей и проч.)402.
Протест вызывали такие, казалось бы, «внеклассовые» качества булгаковских персонажей, как готовность к состраданию, великодушие, доброта, дважды помянутое благородство… В стране нарастающей и культивируемой агрессии, всеобщей подозрительности, запрета на сочувствие ближнему пьеса возмущала не собственно фабулой, а скорее интонацией, видением персонажей как людей, заслуживающих понимания.
Булгаковский «Бег», возмутивший цензурные органы объемным изображением белых генералов, в центре которого – безумный больной Хлудов, сегодня может быть прочтен как пьеса о любви. Хлудов – этот бог войны, «офицерская косточка» – вдруг говорит: «Никто нас не любит, никто». Любовь превращает тихого приват-доцента с говорящей фамилией (Голубков) в отчаянно смелого человека, интеллигент-книжник обретает мужество, оказывается способным оплатить идеализм реальными и нелегкими поступками.
Парадоксальным образом пьеса о военном отступлении, боевых операциях с участием генералов и конников, главкома и контрразведки рассказывала о вполне «штатских», гражданских, общечеловеческих чувствах: любви и сострадании, ответственности и самопожертвовании, адресованных не «организации» и «массе», не далекой абстракции («завтрашнему дню», «будущему») – а отдельным, частным, конкретным и живым, любимым людям.
14 января 1929 года Политбюро передает вызвавшую нестихающую критическую бурю пьесу «на окончательное решение тт. Ворошилова, Кагановича и Смирнова А. П.». И 29 января Ворошилов (под грифом «Секретно») отправляет записку: «По вопросу о пьесе Булгакова „Бег“ сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием (полагаю, что по разбору Керженцева. – В. Г.) и признали политически нецелесообразным постановку этой пьесы в театре»403. Само же принятое путем опроса членов Политбюро решение «о нецелесообразности постановки» от 30 января 1929 года отправляется под грифом «Строго секретно»404. Похоже, что не хотели огласки, кто именно поставил подпись под запрещением пьесы. И показательно, что под запрещением «Бега» будет стоять подпись не Луначарского или Воронского, Свидерского или Смирнова, а бывшего лихого конника Клима Ефремовича Ворошилова.
31 января милиционер Гаврилов записывает, как были распределены роли в «Беге», – уже зная о запрещении405.
7 февраля на письмо драматургов (но адресуя ответ одному лишь В. Билль-Белоцерковскому) отвечает Сталин:
«Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатии, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, – стало быть, попытка оправдать либо полуоправдать белогвардейское дело. «Бег» в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление. Впрочем, я не имел бы ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы изобразил внутренние социальные пружины Гражданской войны в СССР