Мексиканка - стр. 38
Для Салли рассказ был подобен пазлу: Мёрфи выкладывал на стол недостающий фрагментик, мозаика складывалась и Салли хотелось похлопать в ладоши. Но всё что было в итоге – красивая картинка.
Дара же продолжал пытливо всматриваться куда-то внутрь себя. Будто для него рассказ был бесформенным с виду отрезом ткани, который надела огромная невидимая рука и ткань обрела форму и стала перчаткой. А Дара всё пытался разглядеть владельца невероятной руки.
Как если бы рассказ был фокусом и Салли была довольна тем, что фокус удался и её обманули, но Дара всё пытался и пытался разгадать секрет.
Конечно, некоторые рассказы были слишком странными, будто он им давал попробовать дорогое вино, а Дара с Салли, не привыкшие ни к чему, кроме дешёвого джина с тоником, морщились от кислого и вежливо просили чего-нибудь попроще.
Салли стало немного совестно: она пропускала мимо ушей болтовню старого художника, вся поглощённая своим парнем, будто на нём свет сошёлся клином. Теперь, когда Мёрфи исчез, у неё нет ни малейшего представления, где его искать. А она по-прежнему смотрит на парня. И – тут она наконец заставила признаться себе в этом – немного боится, что без Мёрфи их отношения развалятся. Сейчас у них общая дыра в жизни, но как долго дыра может заменять общего друга?
– Я надеюсь, все остальные подсказки не в пластинках, – сказал Дара. – Их здесь сотен пять.
– Семьсот тридцать шесть, – сказал Реджи.
– Ага, – сказала Салли. – Всего-то год, если слушать по две в день.
– Обязательно слушать? – повёл плечом Дара. – У Мёрфи музыка иногда – как по лестнице взбираться, но не ногами, а извилинами.
– Ну ты скажешь тоже.
– Правда. Он меня как-то заставил слушать какой-то джаз и это…
– Вот как? Меня он ничего не заставлял слушать. Начинает казаться, что он тебя любил больше, чем меня.
– … это было как решать кубические уравнения из нот. Красиво, но я был вынужден просить пощады.
– Ну раз он тебе ставил музыку, ты и думай, какая пластинка должна быть следующей.
– Он мне одну ставил. Но я не помню имени. Кстати, я тебе пересказывал. Помнишь… – Дара слегка покраснел, – про того музыканта, который запрещал записывать концерты?
– Помню, – смущённо улыбнулась Салли. – Его звали Джарретт.
– Да. Стив Джарретт? Тим Джарретт?
– У тебя есть что-то из Джарретта, Реджи? – спросила Салли.
Реджи ожил, нагнулся и вытащил из стеллажа белый конверт с большой фотографией кудрявого мужчины, склонившегося над клавиатурой рояля.
– «Кёльнский концерт», – сказал робот галантной интонацией, каким дикторы объявляют название аудиокниги, и поставил пластинку на проигрыватель. – Чистая импровизация от начала и до конца.
Робот опустил рычажок, игла коснулась диска и из колонок донеслось негромкое потрескивание. Поверх потрескивания зазвучали фортепианные ноты. Как только отзвучала первая музыкальная фраза робот протянул руку к усилителю и выкрутил ручку громкости. Салли и Дара услышали смех – видимо, что-то развеселило публику, сидевшую на концерте.
Робот убавил громкость, музыкант продолжил играть.
– Публика смеялась, – сказал Реджи, – потому что первыми нотами Кит Джарретт спародировал звонок Кёльнского оперного театра, которым объявляли начало представления. Джарретт повторил фразу, изменил её, продолжил, снова изменил, и из этих первых шести нот он стал выстраивать, выращивать музыкальную мысль – на час с лишним. Это двойной альбом. Две виниловых пластинки. О-оо!