Мартовские дни 1917 года - стр. 37

Опираясь, очевидно, главным образом на показания Суханова, авторы «Хроники» говорят, что вопрос о Царе перед Исп. Ком. встал «совершенно случайно» утром 1 марта в связи с предположенной поездкой Родзянко на ст. «Дно» для непосредственных переговоров с носителем верховной власти. Родзянко не мог-де выехать, так как «железнодорожники не дали ему поезда без разрешения Исп. Ком.». Из правого крыла Таврического дворца для урегулирования недоразумения был прислан некий полковник. «Вопрос о поезде Родзянко был решен очень быстро одним дружным натиском», – утверждает Суханов. Он лично говорил: «Родзянко пускать к Царю нельзя. Намерений руководящих групп буржуазии, “прогрессивного блока”, думского комитета мы еще не знаем и ручаться за них никто не может. Они еще ровно ничем всенародно не связали себя. Если на стороне Царя есть какая-нибудь сила, – чего мы также не знаем, – то “революционная” Гос. Дума, ставшая на сторону народа, непременно станет на сторону Царя против революции». Решено было в поездке Родзянко «отказать». Через короткое время в комнату влетел бледный, уже совершенно истрепанный Керенский. На его лице было отчаяние… «Что вы сделали?… – заговорил он прерывающимся, трагическим шепотом. – Родзянко должен был ехать, чтобы заставить Николая подписать отречение, а вы сорвали это… Вы сыграли в руку монархии». Керенский в обмороке или полуобмороке упал на кресло50. Когда его привели в чувство, он произнес речь о необходимости контакта между правым и левым крыльями Таврического дворца и требовал пересмотра принятого решения. В результате всеми голосами против трех поезд Родзянко был разрешен; «Родзянко, однако, не уехал. Времени прошло слишком много, а снарядить поезд было можно не так скоро»… Царь не дождался Родзянко на ст. Дно и выехал в Псков. Так повествует полумемуарист, полуисторик первых дней революции.

Нет основания целиком отвергать рассказанный эпизод, проходящий в том или другом виде через ряд мемуаров, – правда, с очень существенными и коренными противоречиями. Как всегда, эпизод приобретает особо заостренный характер у Шульгина. Этот мемуарист вообще изображает председателя Думы вне себя от негодования на «мерзавцев» из числа «собачьих депутатов»51 независимо даже от афронта, полученного им в первоначальном решении Исп. Ком. фактически отменить поездку на встречу с Императором. Такая характеристика очень мало вяжется с отзывом, идущим с противоположной стороны, т.е. от тех именно мерзавцев, как образно именует чуть не попавший в революционное правительство Шульгин представителей «советской» общественности. Родзянко «не был ни агрессивен, ни бестактен по отношению к Совету», утверждает Суханов, рассказывая о выступлениях председателя Думы перед демонстрирующими полками; он старался «облечь в возможно более дипломатические формы, окутать демократическими лозунгами свою агитацию, направленную к одной цели, бьющую в единый или двуединый пункт: сплочения вокруг Врем. правительства для борьбы с внешним врагом». Родзянко «выполнял свою миссию добросовестно и удачно», – заключает первый советский историограф. Для подтверждения своей характеристики Шульгин применяет прием, явно непригодный в данном случае. Он передает негодующий рассказ Родзянко о том, как после очередной его речи к депутации, прибывшей из одной воинской части, один из «мерзавцев» стал задавать ему каверзные вопросы о «земле». «Вот, председатель Думы все требует от вас, чтобы вы, товарищи, русскую землю спасали. Так, товарищи, это понятно… У господина Родзянко есть что спасать… не малый кусочек у него этой самой русской земли в Екатеринославской губернии… Так вот Родзянкам и другим помещикам Гос. Думы есть что спасать… Эти свои владения, княжеские, графские и баронские… они и называют русской землей… А вот вы спросите председателя Гос. Думы, будет ли он так же заботиться о спасении русской земли, если эта русская земля… из помещичьей… станет вашей, товарищи» и т.д. Нечто подобное, очень, впрочем, далекое от пошлой демагогии и грубой красочности шульгинского беллетристического повествования, произошло на собеседовании с одним полком, когда Чхеидзе председателю Думы действительно задал вопрос о «земле». Родзянко тогда удачно парировал удар (Мансырев и Суханов). Но только этот диалог происходил 15 марта, а не первого, и он тогда же нашел отклик в газетах (напр., в «Бирж. Вед.»). Это было, таким образом, не на третий день революции и не в той обстановке, которую мы описываем. У Шульгина вся сцена отнесена непосредственно к моменту, последовавшему за отказом Исп. Ком. в поезде. Совершенно ясно, что это не мемуарный отклик, а непосредственное воздействие текста воспоминания самого Родзянко, допустившего хронологическую ошибку в своем позднейшем рассказе. «Сегодня утром, – добавлял, по словам Шульгина, Родзянко, – я должен был ехать в ставку для свидания с Государем Императором, доложить Его Величеству, что, может быть, единственный исход отречение. Но эти мерзавцы узнали… и сообщили мне, что ими дано приказание не выпускать поезд… Они заявили, что одного меня они не пустят, а что должен ехать со мной Чхеидзе и еще какие-то… Ну, слуга покорный, – я с ними к Государю не поеду… Чхеидзе должен был сопровождать батальон революционных солдат. Что они там учинят… Я с этим скот…». Тут Шульгина якобы вызвали по «неотложному делу», касающемуся Петропавловской крепости