Мартовские дни 1917 года

Подробный очерк о жизни, творческой деятельности и трудах С.П. Мельгунова см. в предисловии к выпущенной издательством «Вече» в 2006 г. книге С.П. Мельгунова «Судьба императора Николая II после отречения»: Дмитриев С.Н. Крестный путь тринадцатого императора. Об историке С.П. Мельгунове и его книге (М., Вече, 2006).

Изложенные ниже факты с достаточной очевидностью свидетельствуют, что революции всегда происходят не так, как они представляются схоластическим умам. Поэтому и не жизненны современные измышления всякого рода «молекулярных теорий» революционных процессов.

Дополнением к ним может послужить очерк Шляпникова, посвященный «Революции 17 г.», и Генкиной в коллективной работе по «Истории октябрьской революции» (1927 г.).

Так выразился Милюков в своей истории революции. Между тем, поскольку самочинно возникший Временный Комитет выражал мнение «цензовой общественности», постольку и «самозваный» Совет мог считаться выразителем настроений демократии (социалистической и рабочей массы). Термин «цензовая общественность», конечно, далеко не покрывал собой те многочисленные элементы, демократические по своему составу, которые примыкали к «надклассовой» партии народной свободы.

Между тем сам Шульгин высокого мнения о своих заданиях – в книге «1920 г.» он, между прочим, пишет: о русской революции «будет написано столько же лжи, сколько о французской, и поэтому в высшей степени важно для нашего будущего правдиво изобразить то, что… происходило перед нашими глазами».

Надо иметь в виду, что Шляпников в эти дни работал в значительной степени на периферии и был поглощен текущей работой (непосредственным участием в «боевом» действии и мало интересовался вопросом, что из «этого выйдет»). Последовательный «революцюнизм» мешал ему, уже в качестве мемуариста, признать инициативу, исходившую от советских кругов.

Надо признать, что появление на исторической авансцене представителей политической эмиграции – «людей знания», которых на мартовском съезде к.-д. приветствовал фактический вождь тогдашней «цензовой общественности», – ничего положительного революции не дало: слишком оторвались они от реальной русской жизни.

Вопрос о техническом правительственном аппарате не так уже неразрешим на практике. В 18 г. немцы разрешили его просто, создав при социалистическом кабинете «управляющих делами» – Fachminister.

Таково же было ощущение и в Москве. Первый председатель Совета Хинчук в своих воспоминаниях попытку посеять панику приписывает «храбрым» интеллигентным «вождям» из Комитета общ. организаций и полученным сведениям о наступлении Эверта с Зап. фронта, и противопоставляет растерянность «общественников» уверенности рабочих, опиравшихся на то, что «воинские части группами, полным составом» отдавали себя в распоряжение Совета. Старый большевик, Смидович сделал по этому поводу примечание: «Ничего подобного не было. Еще около недели в нашем распоряжении были только тысячи полторы сброда (большинство без винтовок) да пара пушек без снарядов, кажется, без замков».

Легенду эту породило неверное сообщение, полученное председателем Думы Родзянко и сообщенное им ген. Рузскому на Северном фронте.

Для характеристики искренности мемуариста, которому 27-го «и пойти было некуда» (столь неожиданна для него была нарастающая февральская волна), можно привести такую выдержку из записи Гиппиус 1 марта: «По рассказам Бори (т.е. Андрея Белого), видевшего вчера и Масловского и Разумника, оба трезвы, пессимистичны, оба против Совета, против «коммуны» и боятся стихии и крайности».

Слова Ленина на апрельской конференции 17 г. У Ленина издалека составилось весьма своеобразное представление о ходе революции, оно совершенно не соответствовало истинному положению дел. Он писал в своих «Письмах издалека», напечатанных в «Правде»: «Эта восьмидневная революция была, если позволительно так метафорически выразиться, «разыграна» точно после десятка главных и второстепенных репетиций: «актеры» знали друг друга, свои роли, свои места, свою обстановку вдоль и поперек, насквозь, до всякого сколько-нибудь значительного оттенка политических настроений и приемов действия».

См. мои книги «На путях к дворцовому перевороту» и «Золотой немецкий ключ к большевистской революции».

Солдаты запасных частей, взятые от сохи или станка, преимущественно ратники второго разряда, «запертые в казармах… плохо содержимые, скучающие и озлобленные», как характеризует их быт ген. Мартынов, представляли «чрезвычайно благоприятную почву для всякой антиправительственной пропаганды». Они должны были содействовать «успеху революции». Агент Охр. Отд. Крестьянинов доносит начальству о «контакте», существующем между рабочими и солдатами, у которых все «давно организовано» (правда, это были только случайно подслушанные трамвайные разговоры). Скопление в городах этих запасных было чрезвычайное – так, в Петербурге численность гарнизона доходила до 160 тыс. чел. (явление, обычное и для других городов, – напр., в Омске гарнизон состоял из 70 тыс. при 50 тыс. взрослого населения). «Непростительная ошибка», – скажет английский посол в своих воспоминаниях. Но, конечно, к числу легенд следует отнести утверждение, что это сознательно было проведено теми, кто готовил «дворцовый переворот» (больш. историк Покровский).

«Центральный большевистский штаб… поражает беспомощностью и отсутствием инициативы», – констатирует Троцкий.

В «Истории» Милюкова имеется явное недоразумение, когда воззванию Исп. Ком. 28-го, призывавшему население объединиться около Совета, приписывается мысль создания самостоятельной советской власти. Такая мысль была высказана в № 2 московских «Известий» (3 марта) – официальном органе местного Совета, редактируемом большевиком Степановым-Скворцовым. В статье московский Совет призывался к созданию временного революционного правительства – не для того проливалась на улицах кровь, чтобы заменить царское правительство правительством Милюкова—Родзянко для захвата Константинополя и т.д. Статья прозвучала одиноко и никаких последствий не имела. Большевистские историки должны признать, что подобные лозунги в те дни «успеха не имели» и остались «висеть в воздухе».

Пешехонов, которого «влекло туда, в народ, в его гущу» и который испытывал почти отвращение («становилось тошно») от мысли, что ему придется работать в «литературной комиссии», куда он, наряду со Стекловым, Сухановым и Соколовым, был избран накануне, предпочел, к сожалению, отойти от центра и взять на себя комиссарство на Петербургской стороне.

Плеханов имел в виду Милюкова и Родзянко. Оппонируя Церетели, Милюков говорил: «Неверно, что своей победой революция обязана неорганизованной стихии. Она обязана этой победой Гос. Думе, объединившей весь народ и давшей санкции перевороту». Родзянко указывал, что «страна примкнула к Гос. Думе, возглавившей… движение и тем самым принявшей на себя и ответственность за исход государственного переворота».

«Ведь это была Дума 3 июня, – писал, напр., Милюков в день десятилетия революции, – Дума с искусственно подобранным правым крылом, а в своем большинстве “прогрессивного блока” лояльная Дума, “оппозиция Его Величеству” – явно для возглавления революции она не годилась».

Сама Гиппиус полагала: «Боюсь, что дело гораздо проще. Так как… никакой картины организованного выступления не наблюдается, то очень похоже, что это обыкновенный голодный бунтик. Без достоинства бунтовали – без достоинства покоримся».

Частное совещание было намечено заранее и ни в какой связи, вопреки утверждений Шульгина, Керенского и др., с указом о роспуске, полученным Родзянко накануне под вечер, не стояло.

Насколько легенда прочно укоренилась в сознании современников, видно из телеграфного ответа редакции «Рус. Вед.» на запрос лондонской газеты «Daily Chronicle», который гласил, что Дума отказалась подчиниться указу о роспуске.

В воспоминаниях Шидловского предложение Некрасова охарактеризовано словами «военная диктатура», по Мансыреву, это было предложение президиуму Думы ехать немедленно к председателю Совета Министров и просить о наделении Маниковского или Поливанова (эти кандидатуры были выдвинуты по отчету «Воля России» октябристом Савичем) «диктаторскими полномочиями для подавления бунта».

По словам того же мемуариста, Шингарев был в негодовании: «Подобные вещи могут делать лишь немцы, наши враги».

Бюро прогрессивного блока было пополнено депутатами левого сектора и вышедшими ранее из блока «прогрессистами». В Комитет вошли Родзянко, Милюков, Некрасов, Дмитрюков, Шидловский, Шульгин, Львов Вл., Караулов, Ржевский, Коновалов, Керенский и Чхеидзе.

Это не столько воспоминания Кирпичникова, сколько протокол опроса, сделанного в полковом комитете.

В иных работах Преображенский полк появляется в Таврическом дворце уже 26-го, причем солдаты заявляют, что царь низложен и они отдают себя во власть Думы (Зворыкин). Русские ляпсусы породили ошибки и у иностранных обозревателей, которые представляют восставшие полки в порядке (как «на параде») вступающими на революционную стезю, напр., Измайловский полк в изображении Chessin.

В с.-д. журнале «Мысль» позже, в 19 г., появилась статья Кричевского, в которой на основании каких-то документов излагался план, выработанный еще раньше, в предшествующие дни уличных волнений в штабе Преображенского полка, о выступлении в понедельник утром (т.е. 27-го) с целью с оружием в руках добиваться осуществления министерства доверия. Полк отдавал себя в распоряжение Гос. Думы, предполагались арест правительства и отречение Императора. Солдаты соответственно были информированы, и план 27-го начал осуществляться, но выступление оказалось уже запоздалым, так как народ стихийным порывом предупредил осуществление заговора.

Он добавлял: «Прочел статью в англ. журнале “New Statements”; там прямо говорится о бывших попытках заключить сепаратный мир, а про Протопопова, что он “организовал бунт”».

Интересно, как определил дневник «лозунги» происшедших беспорядков: «Война до победы», «Долой Императрицу», «Дайте хлеба».

Некрологическое преувеличение роли, сыгранной 27-го Линде, не имеет значения. Этот молодой философ-математик, целиком отдавшийся порывам «исторического мгновения», трагически погиб в качестве военного комиссара на фронте под ударами разнузданной солдатчины в дни подготовки июньского наступления.

Как далеко это от той уличной толпы, которую изобразил 27-го перед Думой в своем «селянском» увлечении Чернов – толпа, от которой пахло «дегтем, овчиной и трудовым потом».

Не только Станкевича, но и Пешехонова поразили «тишина и безлюдие», которые он нашел в Таврическом дворце, куда он пришел в 9^>1/_>2 час. вечера, идя уже по пустым улицам города с далекой Петербургской стороны. Шел Пешехонов по Литейному мимо пылающего еще здания Судебных Установлений и встречал только «отдельных прохожих».

Милюков изображает его объединенным заседанием Временного Комитета и Временного правительства, причем добавляет, что Вр. пр. охотно пошло на обсуждение условий, выдвинутых Советом. Надо ли говорить, что в момент, когда происходило заседание, Вр. пр. еще не было сконструировано, хотя и были уже намечены лица, которые должны были в него войти.

Воспоминания Керенского действительно показывают, что он плохо вникал в то, о чем говорилось, поэтому так легко на страницах его повествования появляются необоснованные утверждения вроде того, что, напр., программа соглашения «демократии» и «цензовиков» предварительно была выработана думским комитетом.

На совещании присутствовал и председатель Совета Чхеидзе, входивший в состав думского комитета, но роль его в часы ночного бдения на 2-е марта совершенно неясна.

Напр., в биографии кн. Львова, написанной Полнером.

Этот человек вообще спешил с инициативой – по записи Гиппиус ему приписывается и редакция согласительных пунктов, написанных будто бы его собственной рукой.

Еще днем Суханов совместно со Стекловым составил воззвание к солдатам против самосудов и насилий над офицерами. Оно не было напечатано в «Известиях», так как наборщики отказались набирать его, найдя, что оно стоит в некотором «противоречии» с одновременно набиравшимся «приказом № 1». Так, по крайней мере, говорит Суханов.

Сцену увода Керенским Соколова (а не всех делегатов) для частной беседы отмечает в воспоминаниях и Вл. Львов, ставя это внушение в связь с «приказом № 1», к составлению которого Соколов был причастен (см. ниже). Возможно, что это было по линии масонства, связывавшей обоих деятелей левого крыла тогдашней предреволюционной общественности. (См. мою книгу «На путях к дворцовому перевороту».)

«Праздничное, радостное возбуждение» Пешехонов у себя на Петербургской стороне отметил раньше – 27-го.

Любопытно, что Булгаков, оказавшись в писательской среде Мережковского, нашел, что он «в первый раз сталкивался за эти дни с таким мрачным взглядом на судьбу революционной России». Дневник Гиппиус, если он точно в своих записях передает тогдашние настроения своего автора, отнюдь не дает достаточного материала для безнадежного пессимизма. Возможно, что «детски сияющий», по выражению писательницы, толстовец несколько переоценил законный скепсис язвительного Антона Крайнего по поводу «кислых известий о нарастающей стихийности и вражде Советов и думцев»… Гиппиус признается, что навел на них «ужаснейший мрак» пришедший «в полном отчаянии и безнадежности» в 11 час. веч. из Думы не кто иной, как будущий левый с.-р. Иванов-Разумник: он с «полным ужасом и отвращением» смотрел на Совет. Позже Иванов-Разумник, в страничке воспоминаний, напечатанной в партийном органе «Знамя», заявлял, что это он попал в «штаб-квартиру будущей духовной контрреволюции».

Характерно, что воспоминания о своего рода пасхальных настроениях проходят во множестве мемуарных откликов: в Киеве все поздравляли друг друга, как «в светлый Христов день» (Оберучев).

Эти статьи и составляют как бы подневную запись мемуариста, принадлежавшего к буржуазной среде и освещавшего события с известной тенденцией.

Эту сентиментальную сцену нельзя не сопоставить с последующей трактовкой тогдашнего «душевного состояния» лидера цензовой общественности, данной Алдановым в историческом этюде «Третье марта», который был напечатан в юбилейном сборнике в честь Милюкова. Писатель говорит (как будто бы со слов самого Милюкова) о «ужасных подозрениях» Милюкова, которые в «глубине души» шевелились, – вел ли он политические переговоры с представителями «революционной демократии», или перед ним были «германские агенты» (!).

Однако, по словам того же мемуариста, нечто в этом роде пришло в голову через несколько дней члену Гос. Думы казаку Караулову. Он задумал «арестовать всех» и объявить себя диктатором. Но когда он повел такие речи в одном наиболее «надежном полку», он увидел, что если он не перестанет, то ему самому несдобровать.

В свое время это организующее значение отметил Милюков, относившийся с резким отрицанием к захватническим тенденциям руководителей Совета.

Яркий пример того, как позднейшие биографы неточно передают настроения своих героев в смутные дни революции. В упомянутой юбилейной памятке Алданов пишет о Милюкове: «Со своим обычным видом “смотреть бодро” он говорил солдатам об открывающейся перед Россией новой светлой жизни, и видение близкой гибели Российского государства складывалось в нем все яснее».

Это не было и специфической чертой интеллигенции. В одном из последующих документов революции (доклад депутатов в Врем. Ком. о поездках в провинцию) зарегистрирован яркий бытовой облик деревенского оратора, приехавшего из центра односельчанина: «Говорит, говорит – уморится; сядет, закроет глаза и сидит, пока не отойдет немного, отошел – опять начинает, пока опять из сил не выбьется».

В такое полуобморочное состояние Керенский в эти дни необычайного нервного напряжения впадал довольно часто, и это, как говорят все, производило на толпу сильное гипнотизирующее впечатление.

Термин, появившийся значительно позже.

В рассказе о Петропавловской крепости, в котором Ш. повествует о своих личных подвигах, он также безнадежно спутал, приписывая себе то, чего не было. Опускаем этот эпизод, непосредственного отношения к теме не имеющий.

В телеграмме Родзянко просил свидания. «Телеграмма эта, – утверждает Ломоносов, – была передана под личным моим наблюдением в Царский поезд под расписку Воейкова, но ответа не последовало».

Ломоносов передает красочную сцену, как он, приставив револьвер «к животу» инж. Устругова, будущего тов. мин. революционного правительства, побуждал последнего осуществить план перерыва движения.

Ломоносов пишет, что он воспроизводит запись 17 г., но в момент опубликования воспоминаний он был уже «большевиком», хотя и в «генеральских погонах», и, следовательно, в тексте охотнее подчеркнул бы самодеятельность пролетариата.

«Значение этой причины необходимо для дальнейшей нашей беседы», – отметил Рузский, указывая, что он был «глубоко опечален», узнав, что предположенная встреча Царя с председателем Думы, о чем он узнал непосредственно от Царя, не состоится – встреча, предвещавшая «возможность соглашения и быстрого умиротворения родины».

Эти железнодорожники, стоявшие на страже революции, могли олицетворяться в добровольном помощнике Бубликова, б. счетоводе службы сборов Сев.-Зап. ж. д., большевике по партийной принадлежности, Рулевском, находившимся в непосредственных связях с советскими кругами.

Характерно, что Бьюкенен, связанный довольно тесно с левым сектором думского комитета, сообщая 1 марта в Лондон Бальфуру, что Дума посылает в Бологое делегатов, которые должны предъявить Императору требование отречься от престола в пользу сына, тем не менее делает оговорку: «если Император останется на престоле».

Основываясь на выше процитированных словах из воспоминаний Шульгина, Щеголев желает безуспешно доказать, что Родзянко пытался проникнуть к Царю «по собственному почину, без совещания со своими коллегами по Исп. Ком. Гос. Думы», и что должен был «раскрыть свои карты, когда, по распоряжению Исп. Ком. Сов. Р. Д. ему, всемогущему Родзянко, не дали поезда».

Очевидно, прис. пов. Иванов.

Кир. Влад. в ответ жаловался, что «Миша, несмотря на мои настойчивые просьбы работать ясно и единомышленно с нашим семейством, прячется и только сообщается секретно с Родзянко».

Так и понял Рузский, передавая в Ставку Алексееву свой разговор: «Династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победоносного конца при исполнении предъявляемых вновь требований относительно отречения от престола».

«Что… говорят о Государе?» – спросил ген. Дубенский какого-то полковника, прибывшего в Псков 2 марта с первым поездом из Петрограда после революционных дней. «Да о Государе почти ничего не говорят», – ответил полковник.

«Что… говорят о Государе?» – спросил ген. Дубенский какого-то полковника, прибывшего в Псков 2 марта с первым поездом из Петрограда после революционных

Намек на убийство Распутина.

Палеолог рассказывает, что 28-го в 5 час. дня его посетил человек, высоко стоящий на иерархической лестнице бюрократии, некто К. (Коковцев?), заявивший, что он прибыл к нему по поручению Родзянко для того, чтобы узнать мнение посла по поводу проекта думского комитета о монархии.

В эту ночь при объезде города Гучковым в его автомобиле был убит кн. Вяземский, давний единомышленник Гучкова и соучастник в подготовке последним дворцового переворота. Вяземский погиб от одной из тех случайных «шальных пуль», которых было много в те дни в Петербурге. Эту версию без всяких каких-либо оговорок передавал мне лично и сам Гучков.

В это целиком уверовал, напр., Чернов, в качестве историка революции.

Свидетели, бывшие в Пскове, утверждают, что документ, привезенный думскими делегатами, был написан рукою Шульгина. Не очень можно доверять мемуаристу с такой ослабленной памятью в отношении собственных действий.

Распространившаяся в Думе молва и вызвала, вероятно, те недоброжелательно-скептические разговоры, которые услышал Набоков 2 марта в Таврическом дворце.

Повседневность записей в «дневнике» Палеолога должна приниматься весьма относительно. Ясно, что многие записи делались задним числом: так, не мог Палеолог в полночь 1 марта получить сообщение о «секретном» заседании представителей «либеральных партий», на котором в отсутствие социалистических депутатов во Врем. Ком. решался по предложению Гучкова вопрос о будущей форме правления и было принято решение о немедленной поездке в Псков, чтобы добиться от Царя добровольного отречения.

«В то время, – пояснял очень обще в Комиссии Гучков, – были получены сведения, что какие-то эшелоны двигаются к Петрограду. Это могло быть связано с именем Иванова, но меня это не особенно смущало, потому что я знал состояние и настроение армии и был убежден, что какая-нибудь карательная экспедиция могла, конечно, привести к некоторому кровопролитию, но к восстановлению старой власти она уже не могла привести».

Чхеидзе вообще не принимал почти никакого участия в работах Врем. Ком., но вовсе не отказывался от звания члена Комитета, как утверждал Гучков.

Привожу, конечно, перевод.

Далее Керенский говорит, что делегаты выехали около 4 час. дня.

«Не возражали ли вы против принятия формы республиканского правления сразу?» – настаивал Соколов. – «Да там и речи об этом не было… По этому вопросу высказываться не приходилось. Со стороны Исп. Ком. это предъявлено не было. Я помню, я возражал по некоторым вопросам, касающимся армии и смертной казни».

Из этих слов Гучкова вытекает, что возражение Керенского в смысле нарушения «полномочий» относилось только к воцарению вел. кн. Михаила.

Нам предстоит впредь не раз цитировать указанную запись в дневнике Андрея Вл. Этот дневник выделяется среди других добросовестностью и точностью в изложении фактов, нам известных.

Автор рассказывает, как грабители переодевались солдатами для того, чтобы иметь свободу действия. Образные иллюстрации подобных «обысков» по квартирам можно найти в воспоминаниях Кельсона и др. Не следует, однако, преувеличивать роль этих «полчищ» уголовных. Характерна, напр., московская статистика, не отметившая увеличения преступности за март по сравнению с отчетами прошлого времени («Р. В.»). И уголовный мир подвергся в известной степени облагораживающему мартовскому психозу. Чего стоит, напр., одно сообщение о революционной идиллии в Одессе, как начальник разбойнической шайки Котовский, приговоренный к каторге, отпускается из тюрьмы «под честное слово» для председательствования на «митинге уголовных». (Впрочем, возможно, что газетное сообщение и приукрасило действительность, и Котовский не то «разбойник», не то «анархист», прославившийся в большевистские времена, был просто освобожден толпой из разгромленной тюрьмы – газеты передавали, что из 2200 бежавших арестантов 1600 вернулись.) Но и через полгода уездный комиссар из Раненбурга доносил правительству, что в «знаменитой Братовке» (Нарышкинской вол.), «известной своими ворами», в дни революции краж не было, потому что на сходе «дана была клятва: кражи прекратить».

Общее число несколько больше – 1656, но, по словам Мартынова, сюда были включены заболевания, которые на счет революции поставлены быть не могут (малокровие и пр.!!). В газетах эти заболевания более правдоподобно были отнесены к числу «нервных потрясений».

Среди «181» имена многих остались «неизвестными».

Но совершенная, конечно, ерунда, что для устройства «похорон жертв революции» собрали из больниц тела китайцев, умерших от тифа. Об этих покойниках-«революционерах» говорит Мельник-Боткина, повторяя злостную пародию некоторых современников.

Провинция нам может дать много примеров того, что можно назвать революционной идиллией. Напр., в Екатеринославе помощник полицмейстера полк. Белоконь шел во главе манифестации 3 марта; в Бахмуте полиция охраняла порядок в аналогичной манифестации; в Харькове губернатор объявил 4-го, что всякое выступление против нового правительства будет «всемерно преследоваться и караться по всей строгости закона»; курьезно, что о «привлечении к ответственности» врагов нового строя говорил не кто иной, как местный начальник жандармского управления.

Драма в Луге 1 марта (в этот день Луга пережила то, что Петербург пережил 28-го) может явиться довольно показательной иллюстрацией. Вот как она изображена в воспоминаниях Вороновича. Я вынужден отбросить все характерные детали, объясняющие обстановку, в которой произошел арест Менгдена группою солдат разрозненных частей, преимущественно артиллеристов новобранцев, при попустительстве кавалергардов, среди которых «наш старик» пользовался значительными симпатиями. Мотив ареста был тот, что нужно арестовать офицеров «из немцев» по подозрению в шпионаже. Подлежали аресту по приготовленной «записочке»: фон Зейдлиц, бар. Розенберг, Собир, Эгериитром и гр. Клейнмихель. Первые трое, оказавшиеся в управлении, были взяты на поруки кавалеристами и оставлены на свободе. Полк. Эгерштром и ротм. Клейнмихель были приведены на гауптвахту, где был заключен ген. Менгден, как не признающий нового революционного правительства. Воронович подчеркивает, что Эгерштрома и Клейнмихеля «ненавидели все солдаты пункта» (Клейнмихель накануне приказал «всыпать сто розог» за неотдание чести). Вызывающее поведение арестованных, т.е. угрозы со стороны их в ответ на «глумление» солдат, вызвали самосуд, жертвой которого сделался и Менгден… «Убийство Менгдена, – говорит Воронович, – произвело на солдат удручающее впечатление. Я слышал, как многие предлагали немедленно разыскать убийцу старика и расправиться с ним». Что касается Штакельберга, то здесь была и некоторая специфичность в обстановке. По рассказу кн. Путятиной, жившей в соседнем доме, старик генерал со своим денщиком оказали вооруженное сопротивление «в течение нескольких часов» толпе солдат, пытавшейся проникнуть в дом.

«Страх» и «неуверенность» отмечает и упомянутая выше протокольная запись опроса в Волынском полку. «Стадо баранов» – скажет про перепуганных запасных старик Врангель.

Трудно определенно решить этот вопрос, хотя во всей литературе, начиная с советской «хроники» революционных событий, приказ этот цитируется, но среди опубликованных официальных документов (два воззвания Временного Комитета, помеченные 27-м) его нет. Нельзя забывать, что типографская техника в первую ночь еще так плохо была налажена, что одно из первых советских обращений, предлагавшее населению приютить и накормить восставших солдат, распространялось по городу в литографированном виде.

В воспоминаниях (с обычной неточностью) можно найти отклик закулисной борьбы, происходившей в собрании. В Исп. Ком. «явились возбужденные офицеры, – рассказывает Суханов, – которые жаловались «на злостное искажение их позиции, так как из Временного Комитета, куда доставлена была резолюция, она пошла в печать уже без Учредительного собрания». «Я прочел резолюцию (т.е. проект), – вспоминает Шульгин, – и кратко объяснил, что говорить об Учр. собрании не нужно». Делегаты обещали «вычеркнуть и провести это в собрании». Однако резолюция с Учр. собр. была проведена единогласно. Родзянко, относя резолюцию на 3-е марта, говорит, что собрание («в числе около ста тысяч человек» – так и напечатано в гессеновском «Архиве») вынесло «самые резкие резолюции до требования ареста имп. Николая II» – «многочисленная депутация явилась ко мне тогда во Врем. Ком. с целью поддержать резолюции, и с трудом удалось успокоить взволнованную до невозможности публику». Резолюция была напечатана с упоминанием об Учредительном собрании, и, вероятно, она оказалась не без влияния на то «новое течение», которое к вечеру первого марта стало намечаться в руководящих кругах «цензовой общественности».

По словам солдата-большевика Сорокина, принадлежавшего к составу Гвардейского Экипажа, «революционная осанка» вел. кн. Кирилла шла будто бы так далеко, что он сам, взяв винтовку, отстреливался от «городовых» – воображаемых и невидимых врагов.

Подлинного текста энгельгардтовского приказа я не мог найти. Даже дата его остается сомнительной, ибо многие из упоминающих о нем относят его к 28-му, не к первому, что, пожалуй, более соответствует обстановке.

Весьма большое, конечно, преувеличение допустили составители «Хроники февральской революции» в утверждении, что «к 4 часам 27 февраля весь город за исключением Адмиралтейства, Зимнего дворца и Петропавловской крепости находился во власти восставших».

Военные училища, которые старое правительство не считало возможным привлекать к подавлению уличных беспорядков, были в февральские дни на положении «нейтральных» (Мстиславский). Правильно было бы сказать о положении колебательном: один из документов военной комиссии, помеченный 6 ч. 50 м. утра первого марта, гласит, напр., что Павловское училище «располагалось, может быть, даже выступить против».

При отсутствии материала приходится воздерживаться от слишком категорических толкований, к которым склонны комментаторы большевистских изданий, и связать диктаторские тенденции Караулова (если только верить указаниям Шульгина) с попытками использовать Преображенский полк.

Стеклов, очевидно, имел в виду упомянутое объявление Энгельгардта.

Человек иного лагеря, сын члена Гос. Думы Алексеев, тогда еще студент Петербургского университета, в статье «Рождение приказа номер первый» (с подзаголовком «из дневника»), напечатанной в 32 г. на столбцах эм. газеты «Возрождение», развил противоположный взгляд на происхождение этого документа. Он утверждал, что сам присутствовал 28-го в Таврическом дворце, когда «рабочие и солдатня», представители революционного Петербурга и германского ген. штаба создавали «приказ № 1». Алексеев видел отпечатанный на машинке оригинал текста с карандашными и чернильными поправками разными почерками, «заготовленный не в помещении Думы» и принесенный Кливинским. В его присутствии оригинал текста по использовании почему-то был инициаторами передан депутату Караулову, с которым представители революционной демократии не были в добрых отношениях. Глаза Алексеева вообще в то время видели слишком много, а рука его это многое занесла в «дневник». Явившись утром или в ранние дневные часы в Думу, он застал «необычайное зрелище» превращения Таврического дворца в «цитадель» – спешно свозилось продовольствие, заготовляли ручные гранаты. Вокруг в углах и на балконах говорились речи, «ежеминутно» приводились арестованные и т.д. На этой неудержимой фантастике слишком богатой памяти очевидца останавливаться, конечно, не стоит. Отмечаем ее, как последнее (хронологически) выражение другой версии происхождения «приказа № 1», сделавшейся также общим местом в мемуарах, вышедших из среды представителей «цензовой общественности» 17 г. Там царит на основании «внутреннего убеждения» вера в германское происхождение приказа, осуществленного через посредничество особой «подпольной организации» (Гучков, Родзянко, Шидловский и др. – даже отчасти Милюков). У таких «историков» революции, как Якобий, «приказ № 1», являющий собой выполнение обязательств перед германским ген. штабом, целиком и проредактирован последним.

В записи 17 г. Энгельгардт говорит о выборных солдатах, пришедших «приблизительно от 20 различных частей».

В записи 17 г. значится: «Приказ, проектированный ими, много меньше затрагивал основы военной дисциплины, чем приказ № 1, и касался лишь выборов младших офицеров и установления некоторого наблюдения солдат за хозяйством в частях войск».

В записи 17 г. Энгельгардт свидетельствовал, что вопрос был обсужден в заседании Врем. Комитета.

В записи 17 г. говорится, что предложено было принять участие в разработке Энгельгардту, как председателю военной комиссии. Кстати сказать, что он уже им не был. Функции председателя принял Гучков, назначив своим помощником ген. Потапова.

Мы видим, как далек Керенский от действительности, когда утверждает, что «приказ № 1» был опубликован в ответ (?) на распоряжение Энгельгардта.

Не менее резко выразился на совещании членов Гос. Думы 18 июля крайне поправевший за дни революции депутат Масленников – он говорил о «проходимцах», заседавших в Исп. Ком. С. и Р.Д. и проявивших изданием «приказа № 1» не то «подлость», не то «безумие»

Косвенное подтверждение можно найти в воспоминаниях Гучкова, который отнес разработку «приказа» на ночь, когда он в о з в р а щ а л с я из Пскова.

Побасенка о том, что «приказ № 1» явился актом Временного правительства, настолько прочно укоренилась в сознании некоторых кругов, что ее через много лет повторил в воспоминаниях вел. кн. Александр Мих., а придворный историограф ген. Дубенский так определенно знал, что Алексеев «полтора часа» уговаривал Гучкова не опубликовывать этого «приказа». Военную среду донельзя раздражали заявления представителей революционной демократии, что они в свое время вынуждены были обстоятельствами издать «приказ № 1».

Сам Иванов выехал позже, и его вагон был прицеплен к эшелону в Орше. Этот факт, как мы увидим, он позже и пытался при допросе в Чр. Сл. Комиссии использовать как доказательство того, что никакой карательной экспедиции не было.

По рассказу Ломоносова Иванов требовал пропустить до Ц. С. с отдельным паровозом только один его вагон. Думский комиссар Бубликов запросил Врем. Ком. и получил будто бы приказ: «пропустить». Несуразность этого рассказа столь очевидна (Иванов прибыл в Царское со всем своим отрядом), что ген. Мартынов вольно или невольно сделал подмену и говорит, что по инструкции Вр. Ком. Иванову был дан экстренный поезд. (Отсюда вывод: Врем. Ком. видел в Иванове «не столько врага, сколько союзника».

Бородинский полк шел тремя эшелонами и специальным эшелоном батареи. К моменту, когда разыгрались события, в Луге находились два первых эшелона. Несколько неясно лишь о пулеметной команде полка, о которой упоминал Иванов, как ушедшей вместе с «моряками» в Петербург. Отсюда пошел слух, что полк «побратался» (Мстиславский) с восставшими.

О свидании его с имп. Александрой Федоровной в другом месте.

Письмо к Гучкову было опубликовано еще в революционные дни в «Русском Инвалиде». Между прочим, Иванов писал, что его вагон был просто «прицеплен» к поезду с Георгиевским батальоном. Вероятно, это и послужило основой для ломоносовской легенды, преподнесенной автором в виде рассказа о том, как под вывеской таинственной поездки георгиевских кавалеров на выставку трофеев в Ц. С. пытались сокрыть истинную цель посылки экспедиции ген. Иванова.

Блок пишет, что Доманевский был командирован ген. Занкевичем для «исполнения должности начальника штаба» в отряде Иванова. Сам Иванов об этом в показании не упоминает и говорит, что были присланы «два человека… сообщить и ориентировать». (В показаниях Иванов говорит о встрече с Тилле, но в письме Гучкову называет и Доманевского.)

Ген. Занкевич, командовавший 28-го правительственными войсками на Дворцовой пл., 2-го по приказанию Родзянко запрашивал управление ген. кварт. в Ставке о положении на фронте.

В воззвании этого не было, но, очевидно, так была информирована Ставка. По крайней мере, и ген. Болдырев в свой псковский дневник записал нечто аналогичное.

«Прихвастнул я, – замечает мемуарист, осведомленный через ген. Потапова, что для встречи на «6-й версте» имеется 4 пушки и шесть тысяч солдат.

Шульгин утверждает, что на одной из станций они были даже соединены прямым проводом с находившимся в Гатчине Ивановым и имели довольно длительную беседу с ним: «Старик стремился повидаться с нами, чтобы решить, что делать». Иванов жаловался на то, что отрезан от Петербурга, жаловался на разложение георгиевцев и пр. Из-за спешки дело ограничилось лишь информационными разговорами. Сообщение Шульгина доверия не возбуждает.

Ивановым был арестован лишь начальник станции не то Вырицы, не то Царского Села. В служебной записке Тихменева упоминается начальник царскосельской станции, которого Иванов увез с собой в Вырицу «по неизвестной причине».

По утверждению Шидловского, «журнал Комитета» был составлен «один общий для периода 27 февраля – 10 марта», так что он действительно писался post factum, «и старания разделить все это время на отдельные заседания оказались не осуществимыми». Не подразумевается ли под таким протоколом то обозрение, которое редактировал Милюков?

Интересно, что и во Временном Комитете выставлены были подобные же аргументы в пользу кандидатуры Керенского. Так утверждает б. московский прокурор Чебышев, ссылаясь на Маклакова: «Керенский был назначен в ведомство, где он мог “меньше принести государству вреда”».

Я должен исправить не совсем понятную теперь для меня ошибку в тексте моей книги «На путях к дворцовому перевороту». Там сказано, что кандидатура Керенского выдвинулась тогда, когда предварительный список, оглашенный Милюковым в залах Таврического дворца, вызвал бурный протест. Тогда члены Врем. Комитета пожертвовали Маклаковым и уговорили Керенского принять назначение. Колебались между этими двумя именами. Но как раз в первоначальном наброске состава Временного правительства, помеченном 1 марта, значится первой фамилия Керенского – она зачеркнута, и вставлено «Маклаков».

Этот вопрос подробно разобран в моей книге «Судьба имп. Николая II после отречения».

«Я лично, – добавляет мемуарист, – подписал единственный подсунутый мне ордер об аресте за всю революцию. Моей случайной жертвой был человек, во всяком случае, достойный своей участи более, чем сотни и тысячи. Это был Крашенинников – сенатор и председатель петербургской Судебной Палаты – возможный (?) глава царистской реакции, вдохновитель серьезных монархических заговоров».

8 марта совершенно неожиданно инициатором одного из арестов является представлявший тогда в Исп. Ком. трудовиков Н.В. Чайковский: по его предложению постановлено было арестовать протопр. военного ведомства Шавельского. Мотивы решения в протоколе не указаны. Шавельский был арестован и находился под арестом в течение двух суток.

Находившиеся в Думе репортеры говорили Керенскому, что он в данный момент всемогущ в России (франц. текст воспоминаний).

В воспоминаниях Керенского студент не играет никакой роли. Это он, Керенский, пришедший тогда уже, когда Родзянко приглашал Щегловитова в свой кабинет, оборвал чрезмерную любезность Родзянко словами: «Щегловитов здесь не ваш гость, и я отказываюсь его освободить». В воспоминаниях Родзянко никакого Керенского не было, когда группа преображенцев привела к нему арестованного Щегловитова. Пораженный произволом Родзянко приказал освободить Щ., но солдаты сомкнулись вокруг своего пленника и самым «вызывающим образом» показали председателю свои винтовки, после чего Щ. был уведен «неизвестно куда». По словам Керенского, он немедленно после захвата председателя Гос. Совета направился в министерский павильон и пытался убедить Щегловитова, во имя искупления своего прошлого, оказать родине услугу, протелефонировав в Царское Село о бесполезности сопротивления и посоветовав отдаться на милость народа. Щегловитов с твердостью от этого отказался.

Для того чтобы избежать упреков за то, что он Думу превращает в полицейскую кордегардию, Керенский нарочно избрал «министерский павильон», находившийся как бы вне Думы и соединенный с ней крытой галереей.

Были аресты, произведенные и по инициативе самого Врем. Комитета – так, «по приказу правительства» (т.е. Вр. Ком.) был арестован финл. ген.-губ. Зейн и его помощник Боровитинов.