Мальчики, которые обижают, девочки, которые прощают - стр. 22

Однажды он схватил за плечо тихого Семёна. Тот что-то не так прибил. Сидоров сорвался:

– Ты что, идиот? Сколько тебе лет, а ты молоток держать не можешь, как девка!

И в этот момент во мне щёлкнуло. Я встал. Подошёл.

– А вы зачем его трогаете?

– А ты что, защитничек? Иди на место, герой. Или сам хочешь схлопотать?

– А хотите – попробуйте. Только потом вы объясните директору, почему полезли к ученику. И вообще – откуда в школах такие, как вы, берутся?

Класс замер. Сидоров побелел. От злости или от страха – не знаю.

Он бросил молоток на стол и вышел. Просто вышел.

Потом была беседа с директором. С мамой. С виноватым Семёном, который шептал «спасибо» и не смотрел в глаза.

А вечером дома папа вяло хмыкнул:

– Что, в героя поиграл? Я в твои годы уже работал, а ты там за всяких слабаков заступаешься.

И тогда я впервые не сдержался. Резко встал из-за стола, стул скрипнул, упал.

– Ты не имеешь права меня учить, понял? Ты у нас не пример. Ты просто… ошибка.

Он даже не отреагировал. Просто отвернулся. Мама молчала.

А я ушёл в свою комнату с колотящимся сердцем. И понял, что я теперь не просто злюсь. Я презираю. И вот в этом – опасность.

Потому что презрение – это не боль. Это ледяная ярость. Она хрустит внутри, как лёд под ботинком. И с ней уже ничего не хочется менять. Только стирать все, что ее вызывает.

Позже, лёжа на кровати, я понял ещё одну страшную вещь. Когда я вставал против Сидорова – я чувствовал себя сильным. Я знал, как управлять ситуацией. Как ударить словами, чтобы не поднять руку. Это было сладко.

Слишком сладко.

Я начинал понимать, что теперь я знаю, как ломать. Я умею быть страшным. Я умею внушать страх.

И вот это знание – вот с чего начинается абьюзер. Не с кулака. А с осознания, что можешь причинить боль – и тебе за это ничего не будет.

Я повернулся лицом к стене и прошептал:

– Я не он.

Но стена молчала. Как будто знала, что ты Стас пока не абьюзер, ты только учишься.

Мама гладила мне школьный костюм. Я стоял у зеркала, поправлял воротник, и в какой-то момент мне показалось, что отражение не моё. Чужой парень. Слишком взрослый. Слишком прямой. Слишком… похожий…на него.

Я резко отошёл от зеркала.

– Мам, можно я не пойду в этом?

– Почему? – она удивилась. – Ты ведь сам просил костюм. Как у старшеклассников.

– Не знаю. Мне в нём как будто тесно. Не по размеру.

Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Просто аккуратно сложила пиджак на кровать. И я понял – она почувствовала то же. Этот костюм как будто вырос из чьей-то старой кожи. Претенциозный. Чужой. Как образ "мужчины", который мне навязывали с рождения.

Папа снова не пришёл ночевать. Мама молчала. Я не спрашивал. Уже давно никто не ждал объяснений – всё было понятно по чашке, которую она не доставала с полки, и по свету в коридоре, который не включали до поздней ночи.

– Ты ведь всё равно на него похож, – сказала она внезапно. – Взгляд. Когда сердишься.

– Я знаю, – выдохнул я.

– Но есть одно "но", – добавила она. – Ты знаешь, что похож. А он – не знал. И не хотел знать.

Я сел рядом. Гладильная доска поскрипывала, пар от утюга поднимался лёгким туманом.

– Мам, я иногда хочу сделать ему больно. Прямо вот – чтобы понял. Чтобы прочувствовал всё. Это нормально?

Она не ответила сразу.

– Нормально – хотеть справедливости. Но важно – как ты за неё дерёшься. Если в тебе боль – ты можешь научиться говорить. А если в тебе только злоба – ты начнёшь действовать так же, как он. Только с другим лицом.