Мальчики, которые обижают, девочки, которые прощают - стр. 13
Папа пришёл поздно. Зашел на кухню, понюхал, сказал:
– У вас тут как в больнице. Запах мыла – терпеть не могу.
Потом посмотрел на пол, сказал:
– Скользко. Вот убьешься – тогда узнаешь.
И ушёл.
Мама продолжала мыть. Я – тоже. И вдруг я понял, мы не наводим порядок, мы спасаемся. Каждый день. Каждой тряпкой. Каждой вычищенной плиткой мы просим этот дом не съесть нас.
А когда мы всё вымыли, мама достала из шкафа свечку. Маленькую, ароматную. Сказала:
– Давай хотя бы на кухне будет уютно. Хоть тут.
Я смотрел, как горит огонёк. И думал, что этот дом нельзя называть плохим. Потому что в нём живу я. Живёт мама. И свечка. И однажды – может быть – здесь будет по-настоящему тепло. Без страха.
Но пока мы просто зажигаем свечку в темноте. Чтобы не забыть, как выглядит свет.
Глава 7.
У папы снова был «плохой день». Таких дней в доме не называли “плохими” – их чувствовали по дверному замку. Если ключ поворачивается медленно, со скрипом, если в прихожей надолго застревает тишина – значит, он ищет повод.
В этот раз поводом стала рубашка. Не та. Не глажена. Не вовремя. Он вошёл, молча посмотрел на вешалку, потом на маму. И сказал только:
– Ты издеваешься?
Она стояла, как всегда, не двигаясь. Не оправдываясь. Только смотрела ему в глаза. Мне казалось, что она перестала бояться. Или просто устала бояться.
Он шагнул ближе. Я встал между ними. Просто встал. С вытянутыми руками. Маленький, в пижаме с динозаврами.
– Не надо, пап… Пожалуйста…
Он остановился. Неожиданно. Смотрел на меня долго. Потом развернулся, схватил ключи и хлопнул дверью так, что в коридоре задребезжало зеркало.
Мы остались одни. Я сел на пол, колени дрожали. Мама медленно опустилась рядом, обняла. В первый раз она заплакала при мне. По-настоящему. Не тихо в ванной. Не украдкой на кухне. А прямо – в плечо. С болью, которая копилась годами.
– Прости… – прошептала она.
Я не понял, за что она извиняется. Она же – не виновата.
– Прости, что не ухожу. Прости, что не могу. Прости, что тебе приходится всё это видеть.
Я сжал её сильнее.
– Не надо уходить… Просто… чтобы он больше не кричал…
– Он старается, – вдруг сказала она. – Правда. Он иногда хороший. Просто… он сам не знает, как иначе.
Я тогда понял, что она верит. В то, что он может измениться. Потому что если не верить – жить невозможно. Потому что если он не старается – значит, она зря всё терпит. Значит, зря спасала. Значит, её любовь – впустую. А этого она не вынесет.
Поздно вечером папа вернулся. Тихо. Принёс торт. Сказал:
– Мир?
Мама вытерла глаза. Кивнула.
– Мир.
– Я вспылил. Сам не свой. День дурацкий. Директор бесит. Но ты же у меня сильная, Алевтин. Я только на тебя и надеюсь.
Он говорил тепло. Почти ласково. И смотрел на неё, как-то иначе – как в фильме про любовь. Только мы знали, что будет дальше. После торта. После прощения.
На следующий день она гладила рубашки, пока он спал. На кухне остался кусочек торта. Я смотрел на него, как на вещдок.
– А почему ты ему всегда прощаешь? – спросил я.
Мама опустила утюг. Долго молчала.
– Потому что если не прощать – придётся что-то менять. А я не знаю, как жить иначе. Я ведь его когда-то любила. Наверное, до сих пор… немного.
– А если он опять?.. – Я не закончил. Мы оба знали, о чём речь.
– Значит, снова скажу себе: «Прости и забудь». – Она вздохнула. – Пока могу. Пока хватает сил. А потом… потом посмотрим.