Люблю товарищей моих - стр. 10
Л. Г. вместе с Судейкиным и Шухаевым участвовал в оформлении спектакля итальянской оперы. Сценография удостоилась похвалы «Фигаро».
Затем уже самостоятельно расписал «Кавказский ресторан» на Монмартре. Наконец состоялась и его персональная выставка.
Пресса благожелательно отзывалась о «молодом человеке, представляющем чудо желания остаться грузином, верным искусству своих гор».
Другая газета писала, что «не является ли Ладо Гудиашвили родоначальником искусства, которое молодой народ, ранее угнетенный, создаст завтра…»
Несмотря на успех, все эти годы тоска по родине не покидала художника, и в конце 1925 г. он возвращается в Грузию.
Родина приняла «возвращенца» настороженно. Л. Г. продолжал писать картины в стиле модерн. И словно из рога изобилия посыпались анонимки, доносы, наветы. Вся братия поднялась против отступника от канонов грузинской традиционной живописи. В чем только его не обвиняли. Особенно их возмущало отсутствие на полотнах у людей ушей. Дескать, Л. Г. уродует грузинских тружеников и тружениц, искажает их образ и вдобавок развращает молодежь формализмом.
>Ладо Гудиашвили.
>Амадео Модильяни в «Ротонде».
Не остались в стороне и органы безопасности.
Травля достигла таких размеров, что в отчаянии художник принялся сжигать холсты в камине. Тогда великомудрая, отважная Нина Осиповна встала между мужем и камином, решительно заявила: только через мой труп.
>Ладо Тудиашвили. Маски
>«Дорогому другу Борису Гассу от всего сердца, души и с уважением.
>Ладо Тудиашвили. 1964».
Именно ее вмешательство спасло от огня холсты, в том числе и парижского периода.
Кстати, и на подаренной мне акварели с дарственной надписью самого Ладо Гудиашвили лица женщин, о, ужас, без ушей.
Я как-то спросил батоно Ладо (по имени и отчеству его никто не величал), и все же, почему на всех ваших картинах люди лишены ушей?
– Посмотри в зеркало и убедишься, что уши не выполняют никаких функций на голове, только уподобляет человека животным. Они лишены эстетики, – убежденно ответил Ладо Гудиашвили.
Прошло немного времени, и мы с Эдиком оказались проездом в Москве. На этот раз нас уже принимала Белла Ахмадулина. Мы застали у нее двух начинающих поэтов. Один из них, оригинальничая, пил воду из вазы для цветов.
Женя в то время стал обзаводиться то ли учениками, то ли последователями (как и всякий Христос), вот и пригрел тех молодых людей (продолжая сравнение, скажу: оба они его быстро предали, только без поцелуя).
Мы сидели, переглядывались, откровенно скучали. Белле тоже было не по себе, а Женя где-то запропастился. Она обвела нас грустными глазами и начала читать стихотворение о пятнадцати мальчиках. Голос ее наливался слезой, а прочитав «напрасно ты идешь, последний мальчик, поставлю я твои подснежники в стакан, и коренастые их стебли обрастут серебряными пузырьками, но видишь ли, и ты меня разлюбишь, и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно, как будто победил меня, а я пойду по улице, по улице…» Белла заплакала.
Мы вскоре попрощались, сославшись на дела, а вечером уехали из Москвы.
Стихотворение о пятнадцати мальчиках я полюбил сентиментально, и спустя пару лет в гостях у нашего редактора попросил Беллу прочитать его. Но она уклонилась. Мне стало обидно, так хотелось, чтобы и моя жена Мила услышала «Пятнадцать мальчиков» (Белла долгое время не включала его в свои книги).