Размер шрифта
-
+
Лунный камень - стр. 5
. Специфика творческого метода Павича проявляется именно в соединении несоединимого; вступив на литературную сцену, он становится одновременно поэтом эпохи барокко и писателем постмодернизма.
Предоставляя читателю возможность самому прокладывать себе путь к истокам павичевских сновидений, удаляюсь.
Евгения Шатько
Из сборника «Палимпсесты»
Эпитафия
К дыму над очагами льнут обогреться птицы
и первые снежинки тают
Подобно ветру под водой показывается и вскипает
чёрное ночное молоко со дна реки глубокой дольней
Льётся по миру блуждая вдоль молочных троп
и обвивает можжевельник белоствольный.
В моих глазах снег в слёзы обращается
и веки лишь смыкаю
Сквозь капли эти далеко и чисто
я взор бросаю с щёк своих: пред ними
Сделался чёрен ветер, а деревья стягиваются ко мне
как будто к водопою звери
И замыкают ряд вокруг меня.
Сосны пробуравили туман верхушками
И рвут, взрастая с его дна
в какой-то странной вере.
Кречеты под сводом золотым меж
низким небом и высоким лесом листопада
Летают тропами, боясь, чтоб ветви
их в стремительном усилье роста не пронзили.
И я болезнь ношу подобно сердцу
и смерть моя во мне сегодня рада;
И знаю, что мой рот – кладбище предков,
что похоронены в словах, как в некой тризне
И слышу: доски мне строгают
всюду, где мои губы мимоходом обронили
Имена вещей; и я лежу во всяком слове,
во всяком погребён из вас для жизни.
Симпосий
Пир передо мною. Над кровлей осень
и в очаге листья и гнёзда.
Сказали и сделали:
распахнём кареты дверь в дверь с твоей комнатой
Из немытых глиняных плошек
станем есть лунный свет
И молодые сады, что полнят
свои босые тени листьями и плодами вишни.
Красивые, грязные руки плеснут нам
в чашу заячьей крови, полной чужого солнца.
Сказали и сделали, но я ничего не тронул,
лишь одну виноградину да павлинье перо.
В моём сердце кладбище
под его крестами берёт начало река
Рот мой полон пепла, ибо хлеб свой
я обмакивал в пламя.
И уши полны слёз из моего сна,
и лишь птицам их пьющим знаком этот вкус
Страшный набат любви напрасно
отбивает годы в моей груди:
Я не слышу, что звук этот уж тысячу вёсен
убивает аистов на лету и тушит свечи
На песчаном полу храмов, где растёт священное
древо.
На солнце вышли святые
И в багряном владетели. И страшны они
от времени и оттого, что явились из мрака
И оттого, что голодны и моей трапезы жаждут.
А я беру лишь одну виноградину, да павлинье перо.
Horror vacui*
Боюсь пустых садов, в моём затерявшихся сердце,
в которые мне путь неведом,
Ведь не я выбираю птиц, что на ветви их
садятся, и своих посланников зловещих
Мои предки уже, быть может, отправляют
в их неведомые кроны,
И мои воспоминания становятся старше меня
Тонут в прошлом, я же их не властен удержать.
В подсвечнике, что я несу
Гаснут столетия
от трепыханий птицы страха в моём сердце
Обращаюсь в кубок в нём бронзовый олень
Вновь и вновь захлёбывается, когда мне плещут крови
Или, словно лютня, вздрагиваю от чужих касаний,
и тяжёл, и глух от брошенного в меня серебра
И умерший предок будоражит мой покой
отправленными сквозь века стенаниями.
О, древняя Дева страха, ты, что проливаешь слёзы,
Полные ушедших вёсен,
Твои ли эти ужасы,
ужасы зрелой исчезнувшей самки,
Что блещут, погружённые в меня,
как жемчужина в створки кровавой раковины,
Раскрывая меня под неслышным суровым взглядом
старше моих глаз?
Икар
Одалживаю мёртвым свой язык,
Страница 5