Лишь одна музыка - стр. 7
– Почему бы тебе просто не сыграть выше на струне до? – ворчит Пирс.
– Она будет слишком рычать.
– Ну что, еще раз? С девяносто второго такта? – предлагаю я.
Эллен:
– Нет, после двойной черты.
Билли:
– Нет, с семьдесят пятого.
– О’кей, – говорит Пирс.
После нескольких минут мы снова останавливаемся.
– Это так утомительно играть, – говорит Эллен. – Чтобы эти ноты зазвучали, каждую надо вытягивать. Не то что на скрипке…
– Бедная Эллен, – говорю я, улыбаясь ей. – Может, нам поменяться инструментами?
– Справляйся, Эллен, – говорит Пирс. – Брамс – это по твоей части.
Эллен вздыхает:
– Скажи что-нибудь хорошее, Билли.
Но Билли сосредоточился на пожелтевших нотных листках, которые принес с собой.
– Мой эксперимент с дезодорантом не удался, – вдруг говорит Эллен, поднимая молочно-белую руку.
– Давайте дальше, иначе мы никогда не закончим, – говорит Билли.
В конце концов, после полутора часов мы доезжаем до второй части. Снаружи темно, мы все устали и от темпераментов друг друга, и от музыки. Но мы состоим в странном браке из четырех участников с шестью отношениями, каждое из которых в любой момент может быть сердечным, нейтральным или натянутым. Нашим слушателям не представить, как честно, нетерпеливо, уступчиво, упрямо мы ищем что-то вне нас – то, что воображаем каждый поодиночке, но воплощаем вместе. Где уж тут искать гармонию духа, не говоря уж о возвышенности? Как такая механика, такие остановки и начала, такая легковесная неуважительность превращаются в музыкальное золото, несмотря на наши склочные сущности? И все же достаточно часто, начав вот так банально, мы приходим к пониманию, которое кажется нам правильным и одновременно оригинальным, и к интерпретации произведения, вытесняющей из наших душ – и, возможно, по крайней мере на какое-то время, из душ тех, кто нас слушает, – любые версии, хоть и правильные, хоть и оригинальные, но сыгранные не нами.
У меня на последнем этаже холодно из-за бесконечных проблем с отоплением. Старые батареи дома Архангел-Корт, еле теплые сейчас, весной будут обжигающими. Каждую зиму я обещаю себе сделать двойные окна и каждую весну, когда цены падают, решаю этого не делать. В прошлом году отложенными на это деньгами я буквально заткнул проржавевшие трубы, чуть ли не сгнившие в бетоне, из них капало на голову моему соседу снизу. В этом году я должен сделать хотя бы спальню.
Лежу в кровати, размышляю, задремываю. Медная крышка над щелью в двери поднимается, письма валятся вперемешку на деревянный пол. Хлопает дверь лифта. Я встаю, надеваю халат и иду к входной двери: счет за телефон, открытка от одного из студентов, которому я даю уроки, рекламный проспект из бюро путешествий, письмо.
Я открываю почту серебряным ножом для писем. Джулия подарила мне его ровно год спустя после нашей первой встречи. Счет идет в стопку «срочно», где он пролежит неделю-две. Реклама – в мусорную корзину для бумаг. Поеживаясь, иду на кухню, наполняю чайник, включаю его и беру письмо с собой в кровать.
Оно от моего старого учителя Карла Шелля, его имя пишется «Кель», но с типичным для него духом противоречия произносится «Шелль». Мы потеряли связь годы назад. Шведская марка. Почерк профессора Шелля на конверте выглядит неровным. Это короткая записка, на удивление без колкостей.