Лишь одна музыка - стр. 28
Перед Архангел-Кортом лужайка, огороженная низким кустарником. Клумбы с цветами, маленький пруд с золотыми рыбками, длинноватый остролист, обвитый клематисом: наш работающий на полставки садовник, кузен Роба, заботится об этой части двора. Он обычно настолько же молчалив, насколько Роб словоохотлив.
Я иду через это небольшое поле зелени и замечаю женщину в пиджаке и брюках – худую, сильно накрашенную, лет пятидесяти. Она быстро идет по дорожке. Я бросаю на нее взгляд, она на меня, возможно думая, должны ли мы здороваться, раз не знакомы.
Когда я дохожу до дорожки, она смотрит прямо на меня.
– Мне кажется, по траве ходить нельзя, – говорит она с таким высокопарным, подчеркнутым акцентом, от которого мне сводит скулы.
Поначалу оторопев, я говорю:
– Благодарю вас за замечание. Обычно я и не хожу. Но иногда, мне кажется, это очень приятно.
Мы молча идем рядом. Я открываю перед ней внешнюю стеклянную дверь, но не внутреннюю, поскольку мы не знакомы и вообще я не чувствую себя достаточно галантным. У меня в руке черный магнитный ключ, но я жду, пока она роется в своей сумке. Она выглядит очень недовольной, оказавшись со мной в узком пространстве между двумя стеклянными стенками.
– Кстати, – говорю я, – а почему вы вообще решили ко мне обратиться, если это все, что вы хотели сказать?
Тихо, но уверенно она отвечает:
– Я просто думала о траве.
Из-за своей стойки Роб, поднимая голову от газеты, замечает нас и кнопкой открывает дверь. Женщина проходит по коридору к дальнему лифту. Я жду возле моего, ближайшего.
– Подружились с Би? – спрашивает меня Роб.
Я пересказываю ему наш странный разговор, и он смеется.
– О да, ну, Би может быть несколько резкой… Они тут недавно – приезжают раз в неделю из Суссекса. Ее муж ненавидит, когда люди ходят по траве. Несколько дней назад он мне сказал: «Роб, дети играют на траве». – «Как прекрасно», – ответил я. Разве трава не для этого, в конце концов?
Курьер в черном кожаном облачении звонит в дверь.
– Посылка в номер двадцать шесть. Вы распишетесь? – спрашивает он Роба, заметно спеша продолжить путь.
– Номер двадцать шесть – это миссис Гетц. Она еще дома – лучше отнесите ей сами. Дальний лифт… О, я вспомнил, Майкл. Водитель такси оставил это для вас. Вас не было, поэтому он оставил здесь.
Он протягивает руку вниз на полку под стойкой и дает мне белый пластиковый пакет. Я смотрю на него, не отрываясь.
– Все в порядке? – спрашивает Роб.
– Да-да, – говорю я, садясь на диван.
– Надеюсь, ничего плохого, Майкл? – говорит Роб.
Его телефон звонит. Он игнорирует звонок.
– Совсем ничего плохого, – говорю я. – Простите… Я просто не могу поверить, что кто-то… Он оставил записку или что-нибудь? Что-нибудь сказал?
– Нет, только что вы это забыли в такси и что он был рад вас найти.
– Как он выглядел?
– Я не обратил особого внимания. Белый. В очках. Лет сорока. Небольшого роста. Чисто выбрит. Можете посмотреть запись с камеры, если хотите. Это было минут двадцать назад.
– Нет-нет – думаю, я пойду наверх.
– Да, да, давайте. Вам она дорога – эта пластинка? – говорит Роб, немного озадаченный.
Я киваю и вызываю лифт.
Не смывая с себя Серпентайн, я ставлю квинтет. Звуки заполняют комнату: такие знакомые, такие любимые, но такие беспокояще и завораживающе другие. Я попадаю в мир, в котором знаю все и не знаю ничего с момента, всего-то через десять тактов после начала, когда это не фортепиано отвечает скрипке, а сама скрипка себе отвечает, до последней ноты последней части, когда виолончель, вместо того чтобы играть третьей, поддерживает самой низкой, самой резонирующей открытой струной избыточно красивый до-мажорный аккорд.