Лишь одна музыка - стр. 30
Воображаю, как она несется по автостраде в маленьком черном «ка». У меня нет машины. Пирс, или Эллен, или Билли – мои отзывчивые струны – обычно меня подбирают, когда мы играем на выезде. Мне нравится водить. Может, и надо купить что-нибудь подержанное, но у меня не так уж много сбережений и слишком много насущных трат: текущих, как ипотека, и потенциальных, как собственная хорошая скрипка. Мой Тонони – не мой, мне его дали взаймы, и хотя он в моих руках уже годы, нет никакой бумаги, которая подтвердила бы мои права на него. Я люблю мою скрипку, и она отвечает мне тем же, но она принадлежит миссис Формби, и в любой момент скрипку могут у меня отнять, и она будет лежать никем не любимая, в шкафу, молча, годами. Или миссис Формби может умереть, и скрипка уйдет наследникам. Что с ней было в последние двести семьдесят лет? В чьих руках она окажется после моих?
Церковный колокол звонит восемь часов. Я в постели. Стены моей спальни пусты: ни картин, ни украшений, ни цветных обоев – только краска цвета белой магнолии и маленькое окно, через которое, лежа, я вижу только небо.
Жизнь продолжается в равнодушном одиночестве. Возвращение пластинки что-то поменяло. Я слушаю сонаты и трио, которые не слышал с Вены. Я слушаю английские сюиты Баха. Я лучше сплю.
На Серпентайне появляется лед, но «Водяные змеи» продолжают плавать. Главная проблема не холод – температура в любом случае не ниже нуля, – но острые мелкие иголки плавающего льда.
Николас Спейр, музыкальный критик, приглашает меня и Пирса, без Эллен и Билли, на предрождественскую вечеринку: сладкие пирожки, крепкий пунш и злые сплетни чередуются с рождественскими песнями, которые Николас сам играет на расстроенном рояле.
Николас меня раздражает; почему же тогда я иду на эту его ежегодную вечеринку? И почему он меня приглашает?
– Мой дорогой мальчик, я совершенно без ума от тебя, – говорит он мне, хотя я всего года на два моложе его и не очень-то гожусь на роль его «дорогого мальчика».
И вообще Николас ото всех без ума. На Пирса он смотрит с неподдельным, хоть и несколько утрированным вожделением.
– Вчера я встретил Эрику Коуэн в Барбикане, – говорит Николас. – Она мне сказала, что ваш квартет на взлете, что вы играете всюду – Лейпциг, Вена, Чикаго, она перечисляла города, как турагент. «Какой ужас, – говорю я, – и как тебе удается заполучить для них такие прекрасные залы?» – «О, – отвечает она, – в музыке есть две мафии – еврейская и мафия гомосексуалистов, так что у нас с Пирсом все схвачено».
Николас издает какой-то хрюкающий смешок, потом, замечая тлеющее недовольство Пирса, откусывает сладкий пирожок.
– Эрика преувеличивает, – говорю я. – Для нас все достаточно шатко – как и для большинства квартетов, я полагаю.
– Да-да, я знаю, – говорит Николас. – Это ужасно. Все хорошо только у трех теноров и Найджела Кеннеди[21]. Не говори мне больше об этом – если еще раз услышу, то заору. – Он бегло оглядывает комнату. – Я должен вас еще послушать, просто должен. Так жаль, что у вас нет записей. Вы играете в «Уигморе» через месяц?
– Почему бы тебе не написать что-нибудь про нас? – говорю я. – Уверен, что Эрика это предложила. Я не знаю, как нам стать более известными, если никто про нас не пишет.
– Это редакторы, – говорит Николас уклончиво. – Они хотят про оперу и про современную музыку. Они думают, что камерная музыка – это застой, я имею в виду стандартный репертуар. Вы должны заказать что-нибудь хорошему современному композитору. Это путь к статьям о вас. Давайте я вас представлю Дзенсину Черчу. Это он – вон там. Он только что написал великолепную вещь для баритона и пылесоса.