Лишь одна музыка - стр. 15

Что касается лавки и парковки – это было горькое дело. Совет, планируя расширить главную дорогу, настоял на обязательной продаже мясной лавки, которая была на соседней улочке. Это было больше чем просто наш магазин, это был наш дом. Несколько соседских домов тоже пошли под снос. Компенсация была мизерной. Мои родители годами пытались бороться, но это ни к чему не привело.

Я был в это время в Манчестере, пробуя разные подработки, чтобы было на что жить и еще чтобы отложить денег на будущее, на колледж. В начале я совсем не мог помочь, да и позже совсем чуть-чуть. Кроме того, наши отношения были по-прежнему натянутыми. Без работы жизнь отца потеряла смысл. Через пару лет я попал в Королевский Северный колледж музыки, а у отца начались проблемы с легкими. Моя мать загоняла себя, пытаясь ухаживать за ним, зарабатывая на жизнь в качестве подавальщицы в школьной столовой и борясь с городскими властями. И несмотря на то что болел он, умерла она – неожиданно, от инфаркта.

Несколько лет поколебавшись, в конце концов совет решил не расширять дорогу. Приобретенная земля была продана девелоперам. Лавки и дома, придя в запустение, были снесены. Там, где мясник Стэнли Холм когда-то вел торговлю, теперь только асфальт. Это парковка.

Когда я говорю, что я из Рочдейла, лондонцы улыбаются, как если бы само название было забавным. Меня это больше не напрягает и уж точно не удивляет. Действительно, уж если напрягаться, то по поводу самого города. Но то, что случилось с нами, могло случиться где угодно, я уверен.

В детстве я был вполне счастлив в Рочдейле. Наш дом стоял на краю города, и когда у меня наконец появился велосипед, я мог выезжать в сторону пустошей, иногда с кем-то из школы, чаще сам по себе. Через несколько минут я оказывался на просторе. Я гулял по холмам, иногда просто лежал в травяных впадинах, где было не слышно ветра. В первый раз, когда так лег, я был поражен: я никогда не слышал такой тишины. И в этой тишине вдруг зазвучала восходящая песня жаворонка.

Я бросал велосипед внизу, в безопасности у стоящей на отшибе гостиницы «Оуд-Беттс», и лежал так иногда часами. Иногда пел один жаворонок; иногда голос одного растворялся все выше и выше в небе, а другой только начинал подниматься. Порой, когда солнце выходило после дождика, бывало целое соревнование жаворонков.

В Лондоне даже на высоте моего этажа тишины нет. Даже в глубине 600-акрового парка я слышу шум движения со всех сторон и даже сверху. Но иногда утром я беру походный стул и иду в «утопленный сад» рядом с Оранжереей. Сажусь в один из просветов среди высоких лип и смотрю поверх цветных уступов на тихий овальный пруд. Среди кувшинок играют фонтаны, заглушая шумы снаружи зарослей. Вокруг нахально бегают белки и застенчиво – мышки. Голубь гортанно воркует у моих ног. И – в правильный сезон, в месяц, ровно противоположный нынешнему, – поют дрозды.

Сегодня я иду вокруг «утопленного сада» и вспоминаю разговор с Джулией. Наше фортепианное трио играло концерт где-то недалеко от Линца, и после мы вдвоем пошли в лес вокруг дома, в который нас пригласили. Это была ночь полной луны, и соловьи пели неистово.

– Роскошно, – сказал я. – Доницетти птичьего мира.

– Ш-ш-ш, Майкл, – сказала Джулия, прислонившись ко мне.