Лицеист - стр. 55
— А вы чего? — осторожно спросил я.
— Да чего… — Андрей Георгиевич сплюнул себе под ноги. — Будто много вариантов. Как сейчас помню, какие у парнишки глаза были. Не злые, не веселые даже, как у сумасшедших, — а точно нарисованные, тупые. В разные стороны косили… Так и упал, а винтовку не выпустил.
— Да твою ж… — одними губами выругался я. — А потом?
— Потом еще было — к ночи и под утро. Видать, тот гад сил набирался, отдыхал, скотина такая. Двадцать человек нас тогда было, четверо Одаренных. — Андрей Георгиевич тяжело выдохнул через нос. — Вернулись семеро.
— И что? — Я тряхнул головой. — Получается, никакой защиты нет?
— Да кто ж его знает. Ментальная магия — это тебе не Булаву кидать и не Кольчугу плести, Сашка. Тут и талант особый нужен, и умение, — отозвался Андрей Георгиевич. — Если сам таким не владеешь, то и заклятья не помогут… Видимо, там не столько магия, сколько воля нужна — обычная, человеческая. Я тогда заметил, что пареньки из простых порой лучше дворян держались, хоть в них Дара — ни капли. А крепкие, не дались гаду.
— А как? Как они это делали?
— Да так же, как и я делал, — проворчал Андрей Георгиевич. — Вот что я тебе скажу, Сашка: как бы хреново ни было, у себя в голове — это как дома: только ты хозяин. А другой — гость, и нет у него там никакой воли.
Я молча кивнул. Не то чтобы слова безопасника окончательно меня успокоили, зато теперь я хотя бы знал, что против менталистов тоже можно бороться. Сложно, неуклюже и не всегда успешно — но все же… Разговор закончился. Только мне почему-то безумно хотелось задать еще один вопрос. Последний.
— Андрей Георгиевич… а что вы делали в тридцать девятом под Веной, да еще и с отрядом? — негромко спросил я. — Мы же тогда ни с кем не воевали. Да и вообще, последний раз с Наполеоном только было…
— Да как бы тебе сказать, Сашка, — усмехнулся Андрей Георгиевич. — Война дело такое — сейчас просто не видно. А на самом деле она и не заканчивалась.
17. Глава 17
— Знаешь, почему мы носим эти знаки на одежде?
— Черные черепа? Они… они страшные.
— Может быть. Это особый знак. Его использовали…
— Давно? Еще до войны?
Я открыл глаза. Точно зная, что сплю, — и зная, что увижу. Изломанные каменные стены с опустевшими оконными рамами, выцветшие клочки обоев и покрытые толстым слоем пыли осколки стекла на полу. То, что прошло здесь когда-то давно, не пощадило дом. Ни этот, ни соседний, ни остальные. На всей улице.
А может, и во всем мире: насколько хватало глаз, я видел только почерневшие остовы, похожие на скелеты с пустыми глазницами окон. Наполовину разрушенные, пережившие невозможное — но только оттого, что когда-то их построили на совесть. Чтобы простояли века. И они простояли, хоть здесь уже и не осталось тех, кому это было нужно. Город опустел.
Зато теперь вместо крыши над головой я видел небо. Не синее, как раньше, а какого-то грязного желтовато-серого оттенка. То ли из-за пыли, поднявшейся ввысь много лет назад и так и не опустившейся обратно к земле, то ли от огня.
В тот день небо сгорело. Но я этого не видел — а если бы видел, то уже не смог бы никому рассказать. Иногда я и сам казался себе высушенным, мертвым, как дома вокруг. Может, поэтому и продолжал носить на себе знак, который давно поменял смысл.
Но уж точно не утратил.