Летний сад - стр. 66

Александр вел их «номад» через Техас, через Остин, к Сан-Антонио. Аламо представлял собой захватывающий исторический пример – все там погибли. Александр не мог смириться с этим фактом. Несмотря на героизм, все они погибли! А Техас проиграл битву за независимость и все так же принадлежал Санта-Анне. Гибели всех недостаточно было для победы. Каким примером этой чертовой жизни могло это стать для Энтони? Александр решил не рассказывать сыну об этом. Он и так скоро узнает обо всем в школе.

Западный Техас представлял собой просто дорогу среди пыльных равнин, тянувшихся, на сколько видел глаз. Александр вел фургон и курил; он выключил радио, так что мог лучше слышать Татьяну. Но она молча сидела на пассажирском месте с закрытыми глазами. До того она рассказывала им с Энтони веселые истории о своих проказах в Луге. Некоторые из них Александр любил больше всего – о ее детстве в той деревне у реки.

Заснула ли она? Александр посматривал на нее, свернувшуюся в комочек в цветастом розовом платье с треугольным вырезом. Ее блестящие, нежные, коралловые губы напомнили ему о многом, слегка возбудили. Он оглянулся, проверяя, чем занят Энтони: мальчик лежал на животе, играя с солдатиками. Александр протянул руку и обхватил ладонью грудь жены, и она тут же открыла глаза и тоже оглянулась на Энтони.

– Что? – прошептала она, и ее шепот тут же привлек внимание Энтони, и Александр отдернул руку; болезненный укол желания, смешанного с разочарованием, вспыхнул в его глазах и в его паху.

Их враждебность в Кокосовой Роще принесла кое-какие значимые плоды. То, что он хотя бы немного приоткрылся, заставило Татьяну переломить себя и показать ему, что его горькие обвинения в ее адрес несправедливы. Что все это не имеет значения. Он знал, конечно, что отчасти был прав, но он был ничуть не против нахлынувших на нее сожалений.

Ночами в палатке он оставлял полотнище входа открытым, чтобы чувствовать горевший снаружи костер, слышать Энтони в трейлере, лучше видеть Татьяну. Она просила его лечь на живот, и он подчинялся, хотя так и не мог ее видеть, а она водила обнаженной грудью по его изувеченной спине, и ее соски твердели, касаясь шрамов. «Ты это чувствуешь?» – шептала она. О да, он чувствовал. Он все еще чувствовал. Она целовала его затылок, его плечи, его раны. Дюйм за дюймом целовала все его тело, и плакала над ним, омывая собственной солью, и бормотала: «Почему ты должен бежать и бежать? Посмотри, что они сделали с тобой… Почему тебе просто не остановиться? Почему ты не можешь ощутить, что я шла за тобой?»

«Ты думала, я умер, – говорил он. – Ты думала, я убит и сброшен под лед Ладоги». А на самом деле я был советским человеком, брошенным в советскую тюрьму. Разве это не смерть?

Но теперь он был уверен, что жив, и, пока Татьяна лежала на нем и плакала, он вспоминал, как его поймали собаки в километре от Ораниенбаума, а потом держали эльзасцы, а потом его высекли плетьми на главной площади Заксенхаузена, заковали в кандалы и публично нанесли татуировку – звезду с двадцатью пятью лучами, как напоминание о его борьбе за Сталина, а теперь Татьяна лежит у него на спине и целует те шрамы, что он получил, пытаясь сбежать и добраться до нее, чтобы она могла целовать его.