Летний сад - стр. 16

Многое изменилось между ними. Александр больше не впивался в нее губами, не шептал разное, не ласкал ее с головы до ног, не зажигал керосиновую лампу… даже не открывал глаза.

Шура. Только Татьяна, нагая, в доме на колесах, в этой их новой жизни называла его так, этим обожаемым уменьшительным именем. Иногда ей казалось, что ему хочется зажать руками уши, чтобы не слышать ее. В фургоне было темно, очень темно; видеть что-то было невозможно. И он был в одежде. Шура. Поверить не могу, что снова касаюсь тебя.

В их фургоне не было романов Эдит Уортон, не было «Эпохи невинности». Александр брал ее, пока ей становилось нечего отдать, но он все равно продолжал ее брать…

– Солдат, милый, я здесь, – могла шептать Татьяна, раскрывая объятия, беспомощно протягивая к нему руки, сдаваясь.

– Я тоже здесь, – мог сказать Александр, не шепотом, просто вставая и одеваясь. – Пойдем обратно. Надеюсь, Энтони еще спит.

Это было неожиданно. Его протянутая рука, помогающая ей встать.

Она была беззащитна, истощена, она была открыта. Она могла отдать ему все, чего он захотел бы, но…

Ох, это не имело значения. Просто в том, как Александр молча и жадно, по-солдатски, не как супруг, вел себя, было нечто такое, в чем он нуждался, чтобы заглушить крики войны.

На грани слез она как-то раз спросила его, что с ним происходит – что происходит с ними, – и он ответил:

– Тебя запятнал ГУЛАГ.

И тут их прервал пронзительный детский крик, донесшийся снизу. Уже одетый Александр бегом бросился вниз.

– Мама! Мама!

Старая миссис Брюстер поспешила в его комнату, но лишь сильнее напугала Энтони.

– МАМА! МАМА!

Александр обнял его, но Энтони не был нужен никто, кроме его матери.

Но когда она ворвалась в комнату, он и ее не захотел. Он ударил Татьяну, отвернулся от нее. У него началась истерика. Ей понадобилось больше часа, чтобы успокоить его. В четыре Александр встал, чтобы отправиться на работу, и после той ночи Татьяна и Александр перестали ходить в дом на колесах. Он стоял брошенный на поляне на холме, между деревьями, а они, оба одетые, в тишине, подушкой, или его губами, или его рукой на ее лице, заглушали ее стоны, исполняя танго жизни, танго смерти, танго ГУЛАГа, поскрипывая проклятыми пружинами на двуспальной кровати рядом с беспокойно спящим Энтони.

Они пытались сойтись в течение дня, когда мальчик на них не смотрел. Проблема состояла в том, что он всегда их искал. К концу долгих тоскливых воскресений Александр был молчалив от нетерпения и неудовлетворенности.

Однажды поздним воскресным днем Энтони, как предполагалось, играл в переднем дворике с жуками. Татьяна должна была готовить ужин. Александр, предположительно, должен был читать газету, но на самом деле он сидел под ее пышной юбкой на узком деревянном стуле, стоявшем вплотную к кухонной стене, а она стояла над ним, обхватив ногами его колени. Они тяжело дышали, их ноги подрагивали; Александр поддерживал ее движущееся тело, положив ладони ей на бедра. И в момент пика мучительных ощущений Татьяны в кухню вошел Энтони:

– Мама?

Рот Татьяны открылся в страдальческом «О!». Александр прошептал: «Тсс!» Она сдержала дыхание, не в силах обернуться, переполненная его неподвижностью, твердостью, полнотой внутри ее. Она впилась длинными ногтями в плечи Александра и изо всех сил старалась не закричать, а Энтони стоял за спиной своей матери.