Летний сад - стр. 15
– Посмотри, что ты натворил! – прошептала она потом.
– Ты в этом платье похожа на деревенскую молочницу.
– Платью теперь конец.
– Мы его отстираем. – Он все еще задыхался, но уже был отстранен.
Татьяна прислонилась к нему, тихо бормоча, заглядывая ему в лицо, пытаясь поймать взгляд, надеясь на интимность.
– А капитану нравится, когда его жена похожа на деревенскую молочницу?
– Да, очевидно.
Но капитан уже вставал, поправлял одежду, протягивал ей руку, чтобы помочь подняться с земли.
С тех пор как Александр вернулся, Татьяна сосредоточилась на его руках и по контрасту на своих. Его ладони были как большое блюдо, на котором он нес свою жизнь. Они были крупными и широкими, темными и квадратными, с тяжелыми большими пальцами, но остальные пальцы были длинными и гибкими, словно он мог играть на пианино точно так же, как тащить ловушки с лобстерами. Крупные суставы, выпуклые вены, ладони, покрытые мозолями. Все было в мозолях, даже кончики пальцев, огрубевшие оттого, что он тысячи миль нес тяжелое оружие, затвердевшие от сражений, ожогов, рубки леса, похорон людей. Его руки отражали всю извечную борьбу. Не нужен был прорицатель, или ясновидящий, или читающий по ладоням, достаточно было одного взгляда на линии этих рук, одного мимолетного взгляда, и ты сразу понимал: человек, которому они принадлежали, делал все… и был способен на все.
И это заставляло Татьяну присмотреться к ее собственным крепким рукам. Среди прочего эти руки работали на военном заводе, они изготавливали бомбы, и танки, и огнеметы, работали в полях, мыли полы, копали ямы в снегу и в земле. Они таскали санки по льду. Они занимались умершими, ранеными, умирающими; ее руки знали жизнь и борьбу и все равно выглядели так, словно их весь день держали в молоке. Маленькие, чистые, без мозолей, без распухших суставов и вздутых вен, ладони светлые, пальцы тонкие. Татьяну они смущали – они были мягкими и нежными, как руки ребенка. Кто-то заключил бы, что эти руки ни дня в жизни не работали – и не могли бы!
И теперь, в середине дня, после того как он неподобающим образом обошелся с ней на ухоженном картофельном поле Нелли, Александр протягивал ей огромную темную руку, чтобы помочь подняться, и ее белая рука исчезла в его теплом кулаке, когда он поставил ее на ноги.
– Спасибо.
– Спасибо тебе.
Впервые очутившись на Оленьем острове, вечером, после того как Энтони наконец заснул, они поднялись вверх по крутому холму, туда, где стоял их дом на колесах, на дороге рядом с лесом. Войдя внутрь, Александр снял с нее одежду – он всегда настаивал на том, чтобы она обнажалась для него, хотя в большинстве случаев сам не раздевался, оставаясь в футболке или безрукавке. Татьяна как-то раз спросила: «Не хочешь тоже раздеться?» Он ответил, что нет. И она больше не спрашивала. Он целовал ее, гладил, но никогда не говорил ни слова. Никогда не называл по имени. Мог целовать, прижимать к себе, отвечать на ее жадные поцелуи – иногда даже слишком сильно, хотя она ничего не имела против, – а потом овладевал ею. Она стонала, не в силах сдержаться, и было некогда время, когда он жил ради ее стонов. Сам же он никогда не издавал ни звука, ни до того, ни во время, ни даже в конце. Он задыхался под конец, словно произнося «ХА». Но даже не всегда заглавными буквами.