Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий - стр. 61
Меня вообще обошла стороной всякая мистика – я не вижу вещих снов, не предчувствую событий, не угадываю чужие мысли, но свято верю в силу произнесенного слова, и если вдруг подмывает вслед за поэтом брякнуть: И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг, прикусываю язык, чтобы не искушать судьбу.
Я также не отношусь к сильным духом, способным выбрать момент, чтобы сломать обстоятельства и идти новой дорогой. Правда, мне кажется, я бессмертна, но такова психология большинства. Всякий живой и более-менее здоровый не способен вообразить себя мёртвым. А главное, не желает. Даже Варлам Шаламов, написавший: Я не знаю, жизнь – благо или нет, в страшных, воистину нечеловеческих условиях всё-таки стремился выжить. Возможно, напрасно, потому что вернуться в нормальное прошлое после запредельного нечеловеческого уже нельзя, и сопротивление – лишь дань характеру, упорство борца, не желающего уступить злу. По сути, это превосходство жизни над смертью. Жизни, которая уже не выглядит благом.
Опять села на любимого конька. Пора слезать.
20 июля.
Итак, если по порядку, начну с предков, хотя практически ничего о них не знаю, даже многих имён и отчеств. Большевики с хрустом оторвали народ от корней. В советское время, на которое пришлась большая часть моей жизни, говорить о дедушках-прабабушках, особенно в сталинский период, было не принято, люди боялись случайно откопать родственников идейно сомнительных или благородных кровей. Но многие и без этой причины с облегчением сбросили с себя путы памяти, поскольку прежняя жизнь представлялась мало интересной, бедной, голодной, а пришедшая ей на смену – полной будоражащих ум событий и обещаний. Старые атрибуты предлагалось стереть напрочь и руководствоваться исключительно новыми.
Даже в самых ничтожных учреждениях, гражданина страны Советов сопровождали огромные, на нескольких листах, анкеты, такие подробные, словно тебя вербовали во внешнюю разведку. Когда я готовилась поступать в институт, отец, который сам был вершителем многих судеб, вдалбливал мне:
– В анкетах всегда пиши – из рабочих.
Я пыталась сопротивляться.
– Пап, ну, какой ты рабочий…
– Делай, что тебе говорят.
Мой дедушка по отцу, Степан Круглов из-под Полтавы, владел бондарным ремеслом. Он много скитался с семьёй по России в поисках заработка, пока не осел в Крыму, в Судаке, поближе к винным подвалам. Профессию отца сын отверг, пару лет подвизался чернорабочим в паровозном депо, но и оттуда слинял, поскольку ничего не умел делать руками, предпочитая глотать книги без разбора, горлопанить и стрелять из видавшего виды дробовика по сорокопутам – отъевшимся на жнивье южным птичкам из породы воробьиных, облюбовавшим телеграфные провода. Потом папа прибился к севастопольским матросам, нахватался левых лозунгов. Но трудная служба на кораблях ему тоже не пришлась по вкусу. В семнадцать он уже участвовал во взятии красными Перекопа в качестве ротного политрука: складно говорить и командовать – единственно, что он умел. Вступил в партию большевиков и сделал язык своим главным ремеслом. Он выступал на всех собраниях, пленумах, сессиях с докладами, которые писал собственноручно, но, по ходу речи, отрывался от бумажки, и его несло словами по нескольку часов кряду. Другим качеством отца, выдвинувшим его в партийные лидеры, был организаторский талант. Он умел подбирать нужных людей и заставлять их работать на износ. Несмотря на недостаток знаний – стандартные четыре класса церковно-приходской школы, рабфак и неведомая партийная академия, в которой если чему и учили, то ненавидеть инакомыслящих – отец во многом разбирался, потому что любил читать и обладал развитым воображением. С увлечением пересказывал мне в детстве приключения Ната Пинкертона, большую часть которых выдумал сам. Но особенно отец уважал исторические романы, и хорошая память позволяла ему выглядеть образованным.