Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий - стр. 64

– Не поеду. Наверняка устроят панихиду и пригласят попа.

Я не сомневалась, что папа прав, но ощущение несправедливости долго не уходило.

Потребность в родителях особенно сильна в младенчестве и в старости. Для малышей родители – среда, сиська и защита. Повзрослев, ребёнок уже копит недовольство за то, что его наказывают, подчиняют своей воле, принимают за него решения. Потом мы сами становимся родителями, и в нас остаются по отношению к предкам лишь сыновние чувства. И только когда наши собственные дети обзаводятся собственными семьями и отдаляются, потребность в уже одряхлевших или даже ушедших родителях возрождается вновь. Хочется плеча, на которое можно положить голову и почувствовать ласку увядшей руки. Старческая мудрость не учит жить, не упрекает за пьянство, нищету или богатство, а единственно желает счастья. Понимание свершается где-то внутри, и становится так хорошо, что слёзы брызжут невольно.

Неуважение к родителям. Оно грызёт неумолимо. Хищный зверь моей памяти.

21 июля.

О самых малых годах мои впечатления отрывочны. Как записано в метрике, появилась я на свет в Челябинске, где папа крепил сталинскую индустриализацию. Много лет спустя гостям с гордостью демонстрировали внушительного размера ложки и вилки с надписью «Нержавсталь. Златоустинский инструментальный комбинат. 1936 г.». Не было причины тратить деньги на новые столовые приборы, когда есть старые. Партийная верхушка жила более чем скромно. У нас имелось всё необходимое, но не более того. Сорить казёнными деньгами, тем паче воровать было не принято, менталитет другой и нарушения стоили слишком дорого, воры не суда боялись, они вылетали из жизни морально, а то и физически. А мама ещё помнила холод, голод и по привычке экономила на еде. Продукты покупались самые дешёвые, мясо из супа использовали для приготовления второго блюда, чай заваривали в большом чайнике и пили неделю, пока не закончится. Отец домашних порядков не ломал, тем более обедал в служебной столовой, где меню соперничало с ресторанным, а стоило копейки.

Животных мама не терпела, возможно, потому, что их надо кормить, а это лишняя статья расходов, и мы с папой по выходным ходили в зоосад. Всё свободное время он посвящал мне, рассказывал сказки, носил на руках и пел песенку про то, как волчок ухватит за бочок. Брат, досадуя, угрюмо сопел в углу, а я завидовала брату, когда тот являлся с улицы весь в снегу, промороженные варежки стучали, как палки, и их клали на батарею, чтобы оттаяли. Моё здоровье такие вольности позволяло редко.

Однажды я долго лежала с воспалением лёгких, наконец мне разрешили вставать. На старом пожелтевшем фото с обломанными углами – в открытом кузове большого детского автомобиля, сработанного бондарем, сидит маленькая кудрявая девочка в пижамной курточке, которая ей явно мала, у неё грустные глаза ребёнка, уставшего болеть. И сейчас слышу, как скребут по деревянному полу деревянные колёса. Рядом со мной незатейливые игрушки, часть досталась в наследство от брата, который в детстве предпочитал механизмам кукол. На переднем плане – тряпичный негритёнок в пионерском галстуке, с плоским безносым лицом, обтянутым чёрной марлей. Машинку за бельевую верёвку тянет папа, на карточке его не видно, только рука, до боли знакомая. Из тысячи рук я узнала бы эти, покажи мне только ноготь. Они подбрасывали меня в воздух, купали аккуратно, чтобы мыло не попало в глаза, баюкали. Они олицетворяли для меня любовь. Кто знал, что потеря этой любви станет для меня горчайшей из горьких.