Курсант. На Берлин – 4 - стр. 9
И вот, у одной из колонн, я заметил семейство Шульце-Бойзен. Либертас выглядела завораживающе в ярко-синем шелковом платье, которое прекрасно сочеталось с ее светлыми, тщательно уложенными волосами. Во взгляде этой привлекательной блондинки, нет-нет мелькала искра бунта, которую, казалось, могли заметить лишь немногие. Рядом с ней стоял сам Харро Шульце-Бойзен, высокий, худощавый, в безупречном мундире Люфтваффе. Он держался с аристократической выдержкой, его взгляд был острым. Мое сердце забилось чуть сильнее – сейчас или никогда.
Я подошел к этой парочке, натянув свою дежурную, обаятельную улыбку.
– Либертас, добрый вечер! – Говорил радостно, немного склонив голову в приветственном жесте.
Блондинка обернулась, ее лицо озарилось искренней улыбкой.
– Алексей! Как приятно вас видеть! Вы решили прийти на сегодняшнюю премьеру!
– Конечно, не мог пропустить такое событие. К тому же, я надеялся встретить здесь кого-нибудь из знакомых.
Я намеренно выдержал паузу, затем перевел взгляд на Харро, намекая тем самым, что пора представить нас друг другу.
– Харро, дорогой, это Алексей Витцке, хороший друг Ольги Чеховой, помнишь, я рассказывала? – Либертас повернулась к мужу, ее голос был полон непритворного энтузиазма.
Шульце-Бойзен уставился мне прямо в глаза. Его взгляд казался весьма проницательным, а уголки губ едва заметно дрогнули в вежливой, но слегка напряжённой улыбке. Он протянул мне руку.
– Очень рад познакомиться, герр Витцке. Я много слышал о вас от Либертас.
– Взаимно, герр Шульце-Бойзен. Ваша жена – прекрасная собеседница. Мы весьма приятно поговорили при прошлой встрече. – Я крепко пожал его руку.
В глазах немца на мгновение мелькнуло что-то неуловимое – напряжение, нервозность. Что-то типа того. Возможно, он в глубине души предполагал правду о моей истинной сущности, или просто был предельно осторожен. Это волнение было настолько тонким, что уловить его мог только тот, кто сам жил в постоянном напряжении – такой, как я.
Уже в следующую секунду Шульце мгновенно взял себя в руки, и его лицо вновь стало непроницаемым, словно маска.
Едва мы закончили обмен любезностями, как в дальнем углу фойе, у другой колонны, началось движение. Несколько человек в штатском, но с характерной выправкой, быстро окружили худощавого мужчину средних лет.
Это был Герман Шнайдер, один из сценаристов фильма. Я видел его на студии несколько раз, слышал его саркастические замечания о «творческом процессе» и «гениальности фюрера». Именно эти слова, вырванные из контекста и слегка приукрашенные, легли в мой последний доклад Мюллеру.
Шнайдер побледнел, его глаза расширились от ужаса. Он попытался что-то сказать, но один из гестаповцев резко схватил его за руку, другой – за локоть. Без лишних слов, без объяснений, словно мешок с мусором, они поволокли его к боковому выходу.
Никто из толпы не осмелился даже шепнуть. Лица застыли, разговоры стихли на мгновение, повисла звенящая тишина. Люди смотрели, как бедолагу тащат в неизвестном направлении, но тут же отводили глаза, делая вид, будто ничего не произошло. Зал замер, словно парализованный, а потом, через секунду, гул возобновился, словно ничего и не случилось. Музыкальный ансамбль продолжил играть, и смех вновь понесся по фойе.
Да уж… Шнайдер и не подозревал, что его жизнь – это моя жертва на алтарь выживания. Кислый привкус во рту стал еще ощутимее. Ну ничего… Ничего… Это все – мелочи, щепки, которые летят, пока рубят лес. Главное, что сегодня я смогу, наконец, сделать несколько шагов в нужную сторону.