Курс на север - стр. 18
Думаю, фактор догадывался обо мне, недаром они посредники между жизнью и смертью, потому что я выл под лавкой, не до конца понимая, что натворил, а он деловито звонил, стоя над развороченной кучкой тетки.
Приехал анфактор Ибиресский, помню его тихий голос и твердые руки. Цепкие, точно крюки – он вертел мое зареванное лицо из стороны в сторону, а потом накрыл мне голову и увел. Привел. Сюда, к куратору. Очень скоро я понял, почему обитатели этой ямы, как они называют коттедж, кличут его Боженькой. Я и сам теперь молюсь; вместе с ним, ему.
Он сплотил и связал между собой несовместимое: слепого интроверта, приветливого экстраверта, злобного зверька, шастающего по чужим снам, попавшего на курс чуть ранее меня; только Проводник не прятался в углах. Несколько раз видел я чудо, альбиноса с волосами чернее ночи (красит их?), завернутого в крылья точно летучая мышь. Куратор сказал, что они функциональны, теперь я завидую юноше. Чуть-чуть. Но он покидает свою комнату исключительно ночью, поэтому я, открыв окно, жду, когда прошуршит над крышей, а потом в темное небо устремляется огромная тень. Красиво. Точно ангел парит над грешниками.
Был еще один болезненного вида подросток, но он быстро пропал. Куратор сказал, его болезнь съела, я так и не успел познакомиться с ним, даже имени не знаю.
А, еще вот что интересно, об именах. Меня нарекли Хамуном Фальтором. Мама и папа, сестры и братья так меня звали. А вот в Белом граде я стал дитя. Без имени, без прошлого. Рыжая лисица из коттеджа обозвала меня монахом – случайно я влез в девчачью душевую и язык проглотил, узрев ее обнаженное тело. До сих пор в жар кидает от стыда и хочется жмуриться, глаза чтоб вылезли. А она хохотала, еще и разнесла мой ляп по всему дому. Так я стал Преподобным. Ну и пусть, мне нравится. Пусть бесы мои бегут в ужасе, ведь я стал ближе к Богу, к спасению.
Дважды приезжал анфактор, и оба раза уводил меня в зеленые и цветущие сады, в которых утопало дивное жилище курсантов. Там мы бродили по тропинкам, отмахивались от пчел и большей частью молчали. Он моложе известных мне служителей унии, поставленных над целым округом-факторией, лицо все бугристое, как вспаханная земля. Но он не вспоминал свечницу и мое участие в ее судьбе, и из-за этого казался чудесным человеком.
А три дня назад у нас появилась новая курсантка, девочка с очень светлыми голубыми глазами. Она мне понравилась, у нее необычный изгиб бровей, я похожий видел по телевизору, а мама назвала его трагическим. Темно-русый волос до лопаток в косе, а маленькое личико и вздернутый нос напомнили мне младшую сестру. Только вот у этой девочки плотно сжаты губы и никакой улыбки, и смотрит она куда-то не сюда. Вся увешана амулетами, похлопывает себя по бедру, будто под платьем у нее оружие, говорит сама с собой и грохочет кастрюлями на кухне, отчего тетка Соль ругается и курит чаще, а мажордом (какой-то пережиток древности, как по мне, но дяденька хороший) проветривает весь дом.
Эта девочка зовется дитя. Как я понял, курс сам подбирает подходящее слово для новеньких. Я бы так и оставил, имя ей подходит – дитя, уставшее и сломленное. Я наивно поинтересовался у куратора, умирает ли она. Он глянул строго и больше я таких вопросов не задавал»