Красные зерна - стр. 21

– Пинто, – стала тормошить его Вероника, – Пинто, где мой отец? Где брат?

Пинто неожиданно проворно подполз на четвереньках к апельсиновому дереву. Держась за ствол, встал да так тряхнул самую толстую ветку, что откуда-то из зеленой глуши выпал поздний красноватый апельсин.

Пинто показал на яму под деревом и, широко всплеснув руками, изобразил взрыв. И тут он упал навзничь, закрыл глаза и стал выдавливать на лицо сок апельсина. Мутноватые желтые капли падали на лоб, глаза, застревали в пушистой бородке.

Веронике стало страшно.

– Кто?

Пинто прикрыл рот ладонью и чуть слышно шепнул:

– Отец. Твой отец.

– А Сесар? Брат мой – понимаешь?..

Пинто показал в сторону серой реки и пожал плечами.

– Угнали!

– Живой! – вырвалось у Вероники. Она трясла Пинто за руку. – Он живой? Что он тебе говорил?

И замолчала.

– Не молчи! Разговаривай! – Пинто осторожно погладил девочку по голове.

Не заговорила Вероника.

В далеком уголке сознания мелькнул румяный малыш на руках Святой Девы Марии; широко открыв рот, храпел пьяный Кролик, и среди этой сумятицы полился голос мамы. Потом зарокотали проклятия отца на обрушившийся ливень, на диких свиней, вытоптавших кукурузные побеги, ругательства на червей, что завелись в ушах коров. Веронике передался невнятный голос брата Сесара, часто говорившего во сне. Все, кто последние сто лет носил фамилию Альварес, заговорили вдруг, запричитали голосом Вероники – последней девочки в роду. Они молили небо не дать и ей умереть, уберечь ее от погибели.

А Пинто все водил рукой по ее голове, приговаривая: «Хорошо. Хорошо. Душа плачет, значит – живет».

У Пинто, как у доктора Исабель, рука ласковая.

Пинто не мог сказать всего, что хотел.

Он бьет босыми пятками по красной земле. Он трет грязными руками глаза и сует в руку Веронике белый лоскуток.

Вероника приложила его к глазам. Наверное, этот кусочек тонкой белой ткани из той, другой жизни Пинто, о которой в долине никто не знал.

В другой руке Пинто держит смятый, лишенный сока апельсин. Мало слов помнит блаженный:

– Уходи: Кролик!

Да-да, все верно. Идти некуда, но и здесь оставаться нельзя. Никто не защитит ее в сельве от змеи, ягуара или любителя молоденьких девочек Исидоро. Никто не встанет между ней и повстречавшимися грубыми вооруженными мужчинами. И не скажешь: «Не бросай меня, Пинто», – потому что вместо разума и силы у Пинто только доброта.

Пинто, видно, почувствовал, что Вероника подумала о нем, виновато улыбнулся: он – Пинто, и только.

Но ни эта улыбка, ни боль в глазах слабоумного парня Веронику уже больше не трогали. Душа сворачивалась, как воловья шкура на солнце. Жалость к себе – все, чем заболело сейчас сердце.

С апельсинового дерева, кружась, упал высохший лист. Пинто наступил на него босой ногой и смутился, пошел прочь.

Вот и все. Больше никто в этой жизни не сделает для нее ничего хорошего.

На ранчо отца хозяйничала семья дона Исидоро.

Вероника решительно вошла в дом. Никто не посмел встать у нее на пути. И взрослые, и подростки, и дети замолчали, виновато замерли, не глядя на дочь бывшего хозяина ранчо.

Жена Исидоро, седая старуха, кивнула в сторону старого сундука:

– Там ваше тряпье, – сказала она безразлично. – Бери, если нужно, и уходи. Иначе Исидоро наделает тебе малышей.

Крышка кедрового сундука тяжелая и натертая до блеска. Все, что там осталось, – старые брюки брата Сесара, рваное одеяло и майка. Остальное вовремя прибрали к рукам новые хозяева. Вероника громко хлопнула крышкой, вдохнула на прощание родной запах, что волной обдал ее из сундука, – запах детства. Маленькую частицу его она унесет с собой. Остальное останется здесь навсегда, безнадежно заточенным в сундуке, на котором теперь будет располагаться своим необъятным задом жена дона Исидоро.