Красное каление. Том третий. Час Волкодава - стр. 20
Она вскинулась, приложила палец к его губам:
-Молчи!
Но Григорий уже твердо продолжал:
-Были. Все уже в морге. Остыли. Да! Одново я… пустил. На все четыре стороны.
-Что-о-о-о?!!
Ее глаза в темноте расширились и заблестели и Григорий увидел это:
-Не боись, не твой… Твой… не попался. Пока.
– Ну, Григорий, сверли, брат, дырку для ордена! – Шинкаренко, едва отворив дверь, всей своей грузной фигурой в черном заиндевевшем кожухе, вдруг ввалился в комнату, паруя морозным паром и скаля пожелтевшие от непрерывного курения крупные зубы, – это ж надо, а! Банду уничтожил! Главаря… повесил, как собаку! Нашим! Пр-ролетарским судом, б…ть! А?! Ч-черт тебя подер-ри, Гриш-ша! Дай обниму, зар-раза ты такая!
И, крепко обнял едва успевшего вскочить с постели полусонного Гришку, по-стариковски кряхтя и страдая одышкой.
-Так то и плохо… Што повесил, -Григорий, в одной исподней рубахе, слабо усмехаясь, присел на табурет, едва успевши пододвинуть такой же табурет грузно плюхнувшемуся на него Шинкаренке, -как бы за то… ответить теперя… не пришлось.
-Ну, объясниловку накатаешь и всего-то делов! В противном случае они б за тобой не пошли! Тактика! Он што, не заслужил веревку? Да я б ево-о…,– Шинкаренко сомкнул трясущиеся суховатые губы, свел выцветшие брови:
-Р-рыковка… есть?
Григорий с сожалением посмотрел на старого боевого товарища. Изможденное тяжкой жизнью, посеченное мелкими, едва заметными шрамами, заросшее трехдневной щетиной лицо… Сколько пройдено вместе, сколько раз пропадали под пулями бандитов, сколько раз таяла последняя надежда и лютая смерть, скалясь беззубым ртом, уж нависала над обоими… Но все же выбирались как-то… Когда-то уже давно, в далеком двадцать втором, Шинкаренко его, молодого чекиста, только что демобилизовашегося с Первой Конной, после госпиталя, принимал в Романцовский отдел. Это был еще молодой, энергичный, пышущий здоровой силой человек… Григорий тогда еще не знал, что у Шинкаренки в девятнадцатом году в Юзовке погибла от рук самостийщиков вся семья – две взрослые дочери, мать и жена, погибли лютой смертью, и он был направлен в Ростовскую ВЧК, подальше от тех мест, где бы он убивал бы, мстил бы, искал бы смерть, не видя для себя больше никакой жизни…
Ему было уже за шестьдесят и он, ежедневно с утра, уже навеселе приходя на занятия кружка ворошиловских стрелков , который он вел в школе – восьмилетке и на которых занимались и его, Григория, старшие пацаны и дочь, до вечера уже напивался вдрызг.
Орден Боевого Красного Знамени за номером пятьдесят прощал ему все.
Его желтоватое, обрюзгшее лицо, с явными признаками сжигающей организм хронической болезни, всегда расплывалось в доброй старческой улыбке при встрече.
А встречи в последнее время бывали все реже.
-Долго не проживет, генерализованный цирроз у него, – как-то равнодушно сказала Ольга.
Первый майский вечер ласковой прохладцей робко вливался за воротник рубашки, свистал перекликом веселых, только что заявившихся ласточек, был наполнен привычным детским визгом за оградой и обычным шумом затихающего перед сном городка.
-Кипучая! Могучая!
-Никем не победимая!
-Страна моя! Москва моя!
-Ты самая любимая-я-я!
–летело из динамика по всей округе и ласточки, весело перекликаясь, дружно вплетались в общую симфонию тепла и весны.