Красное каление. Том третий. Час Волкодава - стр. 22

-Пою, как привык, – равнодушно пожал плечами  Шинкаренко.

-Вам тут што, -Григорий улыбаясь, поднялся над столом, -дискуссия на партячейке?.. Или, черти вас возьми,  мой праздник? А ну, Костик, плесни-ка! Да до краев плесни! Казачка спляшем!

      … -А вот спрашивается… А с кем служил, у кого он учился наш орденоносец? С кем он… дрался, терпел лишения  за… власть Советов, а?– обвел влажными и блестящими глазами гостей Игнат и, приняв строгое лицо, поднялся, стукнул кулаком по столу и провозгласил, как единственную и непререкаемую правду:

– С товарищем Буденным! Вот где учитель! Вот где академии! В Первой конной!

-В Первой!

-С Семеном, а где ж…

-Збруч! Замостье…

-Ходили, жидов квасили…

Ударило тяжким молотом в голову, застучало стальным перезвоном в висках… Перевернулась вся память и снова восстали те дни и ночи…

   Григорий с мутными глазами  быстро  вышел на крыльцо, широкой пятерней рванул ворот рубахи, другой рукой ухватился за деревянные перила.  Ему стало тяжко, так тяжко, что аж потемнело в глазах и стопудовая, неподъемная духота больно сдавила  сердце, и жгла-жгла  калением нутро и прижимала, прижимала  к земле.

     По темному небу медленно катилась громадная желтая луна, совсем такая, как и тогда, в мае, в Кизетериновской балке, над тем проклятым карьером кирпичного завода,  в только что занятом шестой дивизией Ростове…

Он поднял ввысь, в россыпи далеких мерцающих звезд голову, замер,  прислушался и вдруг из темноты, из пустой глубины ночи, из холодного провала вечности пронзительно глянули в него, в его мелко затрепетавшую душу, в самую ее пока еще нетронутую глубину широкие, мудрые, с косым прищуром глаза комсвокора:

-Смотри не промахнись, кузнец…

Ноги сами понесли.

Не видел, не слышал  он, как очутился в конюшне… Очнулся уже глубоко, в ночной, полной звуков цветущего мая, дремлющей мирно   степи. Атаманова кобылка, чуть подрагивая под чужим седлом,  летела в темень легко, словно не чуя седока под собой.

Через час, когда уже соленая пена с ее губ полетела в лицо, он очнулся, понял, что кобыла теперь мчится в свой, еще не позабытый в вольной калмыцкой степи табун, резко натянул поводья:

-Эх, подруга! Тпрр-р-ру-у, дур-р-ра!!! Эдак ты меня обратно… к банде увезешь! На закуску!

Хмель давно прошел.

Соскочил с седла, бросил повод,  пошел, шатаясь от свербящей думки  в широкую, пахнущую чабрецом и уже расцветающей душицей, звенящую тысячами цикад, ночную  степь.

Сидел-сидел, поминутно сплевывая, нервно грызя травинку и вдруг повалился, как подкошенный, набок:

…-Да што ж я… и весь свой… век так буду, -хрипел, катаясь по молодой травке, исходя тоской и пеной, -мучиться?! Да што ж… я… наделал-то…

Поднимался, крутился волчком по гулкой черной степи и искал, искал глазами кого-то, не находя во мраке ничего, кроме бездны.

– Пр-р-рости, Мокеич! Прости-и-и… Ты меня-я-я…, – глухо, по-волчьи тужил, как на тризне друга, -прости, команди-и-ир… Видит же… Бог! Ить… спасти ж тебя хотел…, -задыхался, глотая соленые теплые слезы, -китайца удави-и-и-л… И спас бы! Спа-а-а-с! Ушли бы!.. А ты-ы-ы… Не пошел!.. Не пош-шел! Пр-р-ротив них… не пош-ше-е-ел!..По-ве-рил! По-ве-рил! А-а-а-а!…

Но так же тускло и молча мерцали звезды и весело и многоголосо пели цикады и, слушая их вековечную песню,  молчала угрюмо темная степь. Почти промеж ног проскочила, весело сверкая золотыми кольцами в голубом свете луны, юркая степная гадюка.