КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой! - стр. 10

« … передай платок кровавый

Милой любушке моей.

Скажи ей, вояка бравый

Там женился на другой…»

– Гришка! Григорий, твою мать!.. – голос гармонии резко обрывается, слышно, как ее грубо сложили и поставили на табурет. Гриня, кривя тонкие губы в чуть заметной ухмылочке, возникает в проеме двери, застыв вразвалочку.

-Та тута я… Тут! Слухаю, Борис Мокеич!

– Вот што… – Комсвокор украдкой, чтоб часом ординарец не заметил, смахивает носовым платком кровавую юшку с углов сухих подрагивающих губ, аккуратно складывает платок и прячет его в боковой карман новенького английского френча, – скоро должон прибыть Сенька Буденный… Приберитесь тут, а то развели срач… Я подремаю малость, а ты, как Семен заявится, свистни… И прекратите там эту тоску играть… И так душа свербит, как старый устюк в глазу.

Только, согнувшись, отвернулся к стене, за окошком раздался тупой топот многих конских копыт по мерзлой земле и приветливое фырканье лошадей, почуявших жилье, стойло и сено.

Сел на кровати, кривясь и скрипя зубами.

«Э-эх!! …Яб-ло-чко!

Да на тарелочке!

На-доела мне жена,

Пой-ду к де-воч-ке!

Ха-ха-ха!.. Эх!

…Эх! Яб-лоч-ко, куда ты ко-о-о-тишь-ся!

В Вэ-че-ка по-па-дешь!

Не воро-о-тишь-ся-я!» -лихо засмеялся за дверями кто-то другой, не Гриня.

– Гришка! Мать твою… На всю дивизию!

– Да тута я, Мокеич, тута! – Гриня бережно накидывает на узкие плечи Комсвокора теплый английский бушлат, – я-то им што… Рот гранатой рази заткнуть… Тоскують, сволочи!..

– Ты мне молодку… Обещался к вечеру… раздобыть, – Мокеич отвернулся к набеленной стене, – для сугреву… Души и тела?..

Гришка хитро щурит глубокие узкие глаза, его широкие татарские скулы чуть играют, как бы перетирая мысли:

– Так… Тело распрекрасно и спиртиком… Отогреть можно, Мокеич, гы-гы-гы… А молодую бабенку…, хм, я тебе раздобыл уже, не мочалкой деланный, – он присаживается на ободранный пол рядом, вытягивает длинные в серых высоких валенках ноги, кладет на них красные жилистые руки и сладко зевает:

– Вот послухай… Тока вступили мы с нашим Штакором в станичку, я, памятуя твое указание, хе-хе-хе, – он усмехается, грозит пальцем и качает низколобой головой, – так и шныр-ряю, так и ползаю по той станичке, как клоп по мотне. Гляжу, вышел один… Одноногий да горбатый из крайней хатенки. Прислонил костыль к стенке, присел на скамью. Ну, думаю, наш, фронтовик. Подкатываю: здоров, служивый! Ба-ла-ба-ла, ба-ла-ла-ла… А имеется ли, спрашиваю, у вас тута где молодка, красивая да нестрогая, нам, гвардейцам, подходящая? Даю ему папироску французскую, у ево и зенки на лоб от такой щедрости… С ерманского плену таковых не куривал, говорить. Да-а… А вдовица имеется, а как-же-с… Дочка волостного землемера, сам папашка-то убег с беляками, а у ей пацанчик на руках, трехлеток… Мается, бедная! Сама-то, говорить, баба справная, не шалава кака-нибудь, но хорошему щедрому человеку себя завсегда… Предоставить могеть…

– Могеть? – Мокеич поднял серые глаза, сощурился в первый раз за день в робкой вымученной улыбке.

– А то! – оживился Гришка, – кругом ишшо стрельба идеть, а я тут же – рысью к ей. Пару ящиков тушенки в обе руки. Головку сахару. Так и так, мамзель, прослышал один мой товарищ… Командир из офицеров старой армии, полный бант… Да про Ваши немыслимые бедствия… А так же про Ваши коварные прелести… Хочеть, мол, к Вам, мадам, на постой… Гляжу, она сразу же и засочилася…