Княжна - стр. 18

Здесь земляной пол, да и стены, кажется, тоже. На двух лежанках, застеленных грубым покрывалом, как в институте, пусто. Лида держит меня в руках, сидя на стуле, а напротив неё сидит пожилая женщина. Вот она смотрит на меня так добро, даже не пытаясь забрать у девушки, что я всхлипываю. На меня никто так никогда не смотрел, совсем никто. Не обнимал, не гладил, не…

– А вот мы Ладушку сейчас помоем, переоденем, – улыбается мне тётя Зина. – Затем покормим, и поспит наша маленькая, пока Лида по делам походит. Доверишь мне?

– Доверимся тёте Зине? – спрашивает меня Лида. – Она хорошая, не будет тебя обижать, честно-честно.

Как-то совсем это по-детски звучит, но и я понимаю: взрослые всё равно сделают так, как посчитают нужным, и права голоса у меня нет. Я слышу, что говорят они совсем иначе, чем нас учили, значит, надо больше перенимать их манеру речи. А женщины говорят промеж собой, что от испытанного я могла и память потерять, что кажется мне выходом. Ведь происходящего вокруг я совсем не знаю, а такое объяснение намного лучше, чем любое другое.

Попрощавшись со мной и обещавшись вскорости быть, Лида уходит, а я остаюсь лежать в руках никуда не спешащей тёти Зины. Это женщина в возрасте, почти старуха, волосы её седы, глаза зелены, одета она в просторное простое платье серого цвета. Она очень улыбчива и сейчас просто даёт мне возможность к ней привыкнуть.

– А куда пошла Лида? – спрашиваю я, сразу же узнавая кучу непонятных слов.

Увидев, что я ничего не понимаю, тётя Зина начинает рассказ о том, что происходит вокруг, и получается у меня, что война не заканчивалась. Почему-то, говоря о столице, тётя Зина говорит совсем не о Петрограде, а о Москве. И вот эту Москву немец взять не смог, взамен принявшись убивать русских и всех других на тех землях, что захватил. Но те не стали, подобно баранам, ждать, а, подобно Денису Давыдову, принялись действовать. Лида, тётя Зина и другие – они партизаны, а вокруг немцы, желающие их убить.

Я не понимаю, как культурный, рыцарский народ смог опуститься до такого, но теперь именно немцы убивают таких, как Лида, тётя Зина и я, просто за то, что мы существуем. Мы для них животные. И вот этого понять я не в силах совершенно. Выходит, что за четверть века без Императора люди озверели, а враги оскотинились. И теперь, если попадусь, меня убьют. Могут просто убить, а могут собакам скормить.

И хотелось бы не верить, но тётя Зина говорит обо всём таким обыкновенным голосом, как будто для неё это положение вещей вполне обыденно. Слышать это невозможно, совершенно невозможно для институтки. Но я уже не совсем институтка, ведь я познала отказ от меня матушки и батюшки да подлость того, кто повинен был рыцарем быть. Русский офицер показал себя подлецом.

Увидев, что я успокоилась, тётя Зина велит кому-то бадью подать, а затем, аккуратно раздев меня, принимается купать. Несмотря на то, что в моих силах проделать всё самостоятельно, она не позволяет мне этого, обращаясь со мной, как с малышкой. И оттого как-то очень тепло и хорошо мне делается. Спокойно на душе становится от тёплых ласковых рук, к которым я буквально льну. Так приятно, оказывается, когда обнимают…

Меня называют Ладушкой и обнимают. Это так приятно и как-то очень тепло, что я даже расслабляюсь внутренне. Убедившись, что я не знаю ничего из происходящего, надо мной почему-то совсем не смеются, хотя я и готова к тому, ведь в институте я точно стала бы объектом насмешек, – вовсе нет! Мне рассказывают, со мной занимаются. А ещё оказывается, что у партизан дети есть, и вот они «берут шефство» надо мной. Что это такое, я с ходу не понимаю, но мне объясняют.