Кибернетика и общество (сборник) - стр. 15

По сравнению с этим манихейским воплощением рафинированной злобы августинский дьявол выглядит глупцом. Он разыгрывает партию ожесточенно, но может быть побит нашим разумом столь же основательно, как если бы его окропили святой водой.

Что касается природы дьявола, известен афоризм Эйнштейна (на самом деле нечто большее, чем афоризм, – по сути, это утверждение основ научного метода): «Бог коварен, но не злонамерен». Здесь под словом «Бог» подразумеваются те силы природы, которые обладают качествами, приписанными нами его покорнейшему слуге – дьяволу; Эйнштейн хотел сказать, что эти силы не блефуют. Возможно, такой дьявол по своему характеру близок Мефистофелю. Когда Фауст спрашивает Мефистофеля, что он такое, Мефистофель отвечает: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»[19]. Иными словами, способности дьявола к обману не безграничны, и ученый, который ищет позитивную силу, намеренную смутить нас в исследуемой Вселенной, напрасно теряет время. Природа сопротивляется попыткам раскрыть ее тайны, но она не проявляет изобретательности в нахождении новых и не подлежащих расшифровке способов затруднения нашей коммуникации с внешним миром.

Это различие между пассивным сопротивлением природы и активным сопротивлением некоего соперника заставляет думать о различии между ученым-исследователем и воином (или игроком). Физику-исследователю приходится постоянно проводить эксперименты, и ему не нужно опасаться, что природа со временем раскроет его приемы и методы и изменит свою линию поведения. Следовательно, в своей работе он руководствуется наилучшими намерениями, тогда как игрок в шахматы, совершив всего одну ошибку, выясняет, что бдительный соперник готов воспользоваться полученным преимуществом и одержать победу. Значит, действиями шахматиста руководят не столько наилучшие, сколько наихудшие намерения. Возможно, тут я исхожу из личных предубеждений, поскольку сам нашел возможным эффективно трудиться в науке, а вот в шахматах на мою долю регулярно выпадают поражения вследствие моей невнимательности в критические моменты игры.

Получается, что ученый склонен воспринимать своего противника как благородного врага. Такое отношение необходимо для полноценной научной деятельности, однако превращает ученого в игрушку в руках беспринципных милитаристов и политиканов. Кроме того, данное отношение затрудняет для широкой публики понимание позиции ученого, ведь публика куда больше интересуется индивидуальными противниками, чем таким противником, как природа.

Мы погружены в жизнь, где мир как таковой подчиняется второму закону термодинамики: хаос нарастает, а порядок уменьшается. Но все же, как мы видели, второй закон термодинамики, оставаясь неопровержимым для замкнутых систем, решительно не имеет силы в отношении ее неизолированных частей. Существуют локальные и временные «островки» уменьшающейся энтропии в мире, где энтропия в целом возрастает, и наличие этих «островков» позволяет некоторым из нас доказывать реальность прогресса. Что же можно сказать об общем ходе битвы между прогрессом и возрастающей энтропией в мире, непосредственно нас окружающем?

Всем известно, что эпоха Просвещения взлелеяла идею прогресса, даже пускай среди мыслителей XVIII столетия были те, кто полагал, что прогресс подвержен закону убывания плодородия и что «золотой век» общества вряд ли будет слишком сильно отличаться от картины, наблюдавшейся вокруг. Разрыв в «ткани» Просвещения, обозначенный Французской революцией, сопровождался повсеместным возникновением сомнений в обоснованности прогресса. Например, Мальтус считал, что культура его эпохи вот-вот падет под натиском неконтролируемого роста народонаселения, пожирающего все достижения человечества.