Кавказские новеллы - стр. 37
И наверху, и внизу было пространство моих тревог, моей любви ко всем моим теперь братьям. С самого детства они дарили мне тот мир, где я знала столько бескорыстной доброты, столько сдержанной мужской нежности, что это они создали из меня то, о чём могли бы впоследствии пожалеть – ранимую незащищенность.
Я старалась, как могла, нарастить себе шипы да колючки, но была не способна принять ничего от жизни качественно иного, чем то, что сделало меня такой, и выживала, спасаясь от любой реальности, способной травмировать мою душу.
И, тем не менее, а возможно, тем более, они заслужили мою боль и тревогу за каждого из них.
Я поняла, что путь Джоджра домой был полон той смертельной опасности, которая всегда служит очищением души.
Его не было на банкете по окончании конференции в ресторане кемпинга за городом, что только подтвердило уверенность в его уходе тогда же.
На банкете я не веселилась, во мне уже глубоко поселилась война. Все на другой половине зала развлекались с очаровательным французом Аланом Кристолем из института Греции в Монте.
В сумеречной части зала я танцевала бесконечный народный танец “хонга” с Людвиком, Людовиком, как правильно звали французских королей, ещё не зная, что он вскоре станет на юге президентом, вторым у одного и того же народа.
Чёрное от плеч до кончиков туфель – мое строгое соответствие происходящему в южной части родины, моя униформа правозащитных конгрессов, уже третьего по счету. Так, в чёрном, я проехала пол Европы под палящим июльским солнцем.
На узкой улочке в Брюсселе, если проходить, то цепочкой, иначе заденешь столики маленьких ресторанов по обеим сторонам – там на меня смотрит пучеглазый красный омар с итальянской витрины или чучело белого гуся в бижутерии от швейцарцев.
В такой обстановке и догнали меня вышедшие из собора Богоматери наши среднеазиаты, и я принимаю по этикету их церемонное сообщение о том, что в католическом храме зажжены свечи за здравие и безопасность боевых защитников Цхинвала.
Говорит об этом мне их главный. И у меня случайно вырывается:
– Значит, за этого стервеца тоже…
Он весело смеётся и со знанием дела говорит:
– Чаще всего в тяжёлые времена как раз из этих стервецов и бывают стоящие парни. Они не предают…
На королевской площади объявлен национальный праздник, там идёт бесконечное шествие башмачников, кузнецов – всех гильдий ремесленников, на огромных конях восседают облаченные в латы средневековые рыцари.
Какое благополучие окружает меня, и какие негодяи содеяли наши войны?! Один получит Нобелевскую премию мира в результате того, как в первый год войны на Юге выбросит поводья, бессильный что-либо изменить, и будет буквально орать русским матом по телефону из Кремля на безумствующего президента Грузии за бесчинства в Южной Осетии – 58 сел уже сожжены! Всё в агонии распада, брошено на растерзание.
Я смотрю на уходящие колонны процессии с развевающимися знамёнами и штандартами. Все ринулись за ними под мост, я остаюсь в одиночестве. Нет, кто-то берёт меня за локоть – опальный советский генерал-диссидент, военный обозреватель крупной московской газеты. Он говорит, что ему нравится, когда свободный, то есть гражданский человек столь внутренне организован и целеустремлён, как я.
Мне не пристало веселиться на чужом карнавале, когда часть моей этнической родины поливается артиллерийским огнем.