Каторжник - стр. 2
Отец сидел на почтительном расстоянии и напряженно тер глаза ладонями: делал он это лишь для того, чтобы не глядеть на деда. Как обычно, он пытался обсуждать с дедом план предстоящих работ с достоинством большака и рассудительного хозяина, а старик, как всегда, постоянно отвешивал ему словесные подзатыльники, всячески унижая и давая понять, кто в доме настоящий хозяин. Отец на все эти выпады отмалчивался, и лишь иногда бил ногой подвернувшуюся под столом кошку.
Женщины присели за свои гребни прясть куделю. Бабушка в чулане бормотала что-то про себя, звеня горшками.
Братец Прошка, подмигнув мне, начал одеваться. Мы с ним сговаривались пойти на улицу, на гору, к ребятам – подраться на кулачках и пройтись под гармонь через все село.
– Куда это вы? – остановил Прошку дед. – Валенки надо подшивать. Зосим скоро придёт, акафист почитает – слушать надо!
Братец с готовностью, скороговоркой ответил:
– Да я на двор, дедушко! Лошади надо замесить, – сейчас только говорили. Овец поглядеть надо. Пестренькая-то суягнится!
Слушая его, я понимал, что Прошка попросту ловко заговаривает старому хрычу зубы. Любой предлог хорош – лишь бы свалить из избы, от этого вздорного драчливого старика, погулять на воле!
Тем временем братец бочком-бочком, незаметненько благополучно исчез за дверью.
– А Лукерью-то замуж надо, а то засидится в девках, кто на нее посмотрит. Позор будет, – деловито произнес дед глянув на сестрицу. – А там и Прошку оженим, сменяем, – и старик натужно засмеялся. Твоя-то вон совсем уж безрукая! Да и Лукерья вся в нее пошла.
Отец сидел за столом хмуро и нелюдимо. Привык уже к попрёкам за супружницу – старику вечно всё не так! Однакож, в делах и он имел право подавать голос:
– Ежели Лукерью замуж отдавать батюшка, приданное давать надобно! А это овец надо продавать. Чего же у нас останется?
Дед провёл ладонью по седой широкой бороде, да так важно, будто совершал некое священнодействие, выдаивая из головы разные «вумныя» мысли.
– В извоз поедешь… от Митрия Пудова. В Нижний! Кожи ему повезешь, мед, холстину. Сходно! И Ваньку с собою бери, пущай приучается копейку зашибать!
По мрачному виду отца сразу подмечаю – в извоз идти ему очень не хочется.
– А Ваньку-то к чему приставишь? Второй подводы-то нетути!
– У Каляганова кобыленку возьму, старые дровни подправим, да и всё! Всё, решено – поедешь в извоз с Ванькою! Прямо с завтрева давай приготовляйси! А тебе, Ванёк, шубу сошьём – в ней и пойдёшь!
Слыша такое, папаша мой окончательно помрачнел. Мать испуганно глядела на отца, но тот не обращал на нее никакого внимания.
Отец потом еще несколько раз подступался к деду, пытаясь отговорить его, но старик твёрдо стоял на своём:
– Уж уговорено всё, Федька! Давай, не шуми! Никшни!
И вот, хмурым декабрьским утром, загрузив на свои дровни товар местного богатея Пудова, мы отправились в долгий путь до Нижнего, и наша деревня Малые Выселки вскоре исчезла за стеной метели. Самое обидное, что идти мне пришлось в старой шубейке – новую деревенский скорняк Ефимыч, всегда подходивший к делу очень аккуратно и скрупулезно, пошить попросту не успел.
Целый день понадобился нам, чтобы выйти с покрытого снегом просёлка на тракт. Мы с отцом, вовсю костеря недавно прошедшую метель, с трудом шагали по намётам, свежевыпавшего снега ведя коней в поводу. Тракт был пустынный, лишь изредка встречались крестьянские розвальни с лесом или странники-богомольцы, в поисках благодати бредущие от монастыря к монастырю, а оттого путь оказался «ненаезженный». К тому же, поверх груза мёда и кож мы предусмотрительно везли в санях целые копны сена, – небогатые путешественники всегда так делают в дальних поездках, чтобы без затрат кормить своих лошадей. Увы, это без меры обременяло и так не очень-то крепких крестьянских лошадок: кое-где пришлось даже подсоблять не справлявшимся с тяжело груженными санями одрам.