Калейдоскоп - стр. 10
Нельзя.
Франц очертил в голове границы клетки, в которой удерживал зверя внутри себя, надежно запирая темную сторону своей сущности на сотню замков. Сегодня этому хищнику придется довольствоваться презрительно брошенным ему через прутья куском мяса, хотя за подобные выпады и попытки захватить контроль, его стоило бы оставить голодным.
Сеанс закончился на этой неловкой ноте.
Мужчины поднялись друг другу навстречу, чтобы обменяться рукопожатием. Доктор Якоби заискивающе улыбался, явно испытывая чувство вины за свое предположение и попытку насильно вытащить на поверхность то, о чем его пациент не планировал говорить.
А еще доктор почувствовал легкую слабость и головокружение, но ничего не понял. Потому что Франц не позволил себе вытянуть из него слишком много, лишь черпнул слегка, на поверхности; с искренним, мстительным удовольствием ощущая, как настроение улучшается, а в мышцах возникает привычная легкость. В ближайшие пару часов у психиатра будет болеть голова, но он спишет это на переменчивую погоду. Чертов ветер опять принес с океана штормовые облака, полные свинцового дождя и снега. Вероятно, к вечеру доктор отпросится домой, отлежится в постели и завтра будет как новенький.
Живой.
Герберт Нойманн считал проявления эмоций непозволительной роскошью. Глубокие порывы его души оставались загадкой за семью печатями, однако, Франц не сомневался в том, что даже их пожилой ученый старательно подвергает испытаниям логикой, рационализирует и препарирует, словно лягушку на лабораторном столе.
При общении с этим всегда мертвецки спокойным человеком создавалось впечатление, что перед тобой мраморная статуя, которая умеет разговаривать и двигаться, хотя каменные лица многих музейных экспонатов и то были куда более красноречивыми, чем маска вечного спокойствия старого немца. Только спустя сорок, а то пятьдесят лет, Франц смог отыскать объяснение этому явлению, познакомившись с трудами разных маститых психиатров, выделивших особый тип людей, в принципе не способных на простые человеческие чувства. Лет через шестьдесят Герберта сочли бы социопатом. Но в Берлине сороковых доктор Нойманн удостаивался куда более безобидной характеристики эксцентричного ученого.
Поэтому, получив весточку от опекуна после затянувшегося молчания, Франц не строил малейших иллюзий на счет сентиментальных чувств последнего. Герберт не стал бы призывать его к себе просто потому, что соскучился по человеку в той или иной степени ставшему для него сыном. Хотя и использовал именно эту формулировку термин в некоторые редкие моменты, когда хотел выразить свою симпатию и расположение.
Ровный голос Герберта в телефоне сообщил адрес и безапелляционно заявил, что ожидает своего воспитанника без опозданий. И Франц совсем не удивился, когда двое полицейских у парадного входа красивого здания в районе Митте пропустили его без лишних вопросов и даже снабдили инструкциями о том куда ему направляться дальше.
Не было приветствия. Не было вопросов о том, как он провел последние пару лет с того момента, когда видел доктора Нойманна в последний раз. Не было объятий. Все, чего удостоился мужчина, вошедший в хорошо обставленную квартиру с большими окнами – сдержанного кивка головы и приглашения присоединиться.
Герберт Нойман сидел на корточках возле мертвого человека на лакированном паркете и увлеченно делал пометки в толстом, обтянутом черной кожей блокноте.