Измененная ноосфера - стр. 2

Имбецилы моральным своим обликом были похожи на хомяков, которые активно потребляли продукты питания, даже не ощущая по—настоящему голода. Одна особь могла употребить чуть меньше небольшого слона в советском элитном зоопарке для партийных работников, куда они приводили свою семью посмеяться над братьями меньшими, в то время как привычки у многих были похожи на их собственные. Оттого—то их и прозвали хомо—сапиенс, подчеркивая тем самым принадлежность к хомяковым привычкам хорошенько подкрепиться. Среди них оказался поэт Хомяков, но его по—настоящему никто не знал, и не потому что он был скрытным, напротив, Хомяков Хом Хомич с готовностью рассказывал о себе некие подробности, о которых приличные люди обычно умалчивают, даже после перенесенного вируса.

Хомяки быстро приспосабливались к вынужденным обстоятельствам, находя кусочки съестного повсюду, и там же, где нашли, там и ели эту небесную посылку.

Хомяки любили своих самок больше, чем люди, никогда не дрались и не критиковали дам за длинный хвост кавалеров или пушистые усы, вялые ушки или кружевную белую шерстку на пухлой грудке. Самки хомяков безропотно рожали каждые пять месяцев, заботливо вынашивая потомство и выкармливая новорожденных бело—розовых хомячков с узкими беззащитными к свету глазками, опушенными короткими щетинистыми ресницами. Выражение глаз новорожденных было острым с чуть приспущенными веками перед хватанием соска самки—матери. Сколько ни сосали хомяки молока, им всегда было мало. Забавно толкались мелкие их розоватые продолговатые тельца у тушки матери в поисках местечка у горяченького лохматого пуза в сосцах, обретая смысл жизни.

Вырастали из них, впрочем, довольно прыткие млекопитающие, с рождения показывающие свою прыть и не скрывающие своих намерений. Росли они быстро, и начинали так же быстро понимать свое предназначение, активно двигая ушками и челюстями, ловко лавируя хвостом между препятствий к цели.

Несколько видов вышли из—под контроля большого шена, и обзавелись имуществом. Рассмотрим судьбы охомяченных особей, выношенных и поднятых из бункера матерью—природой.

Одичавшая Хоми, справно отправив в мир иной хворого мужа, пустилась в ярый выгул плоти. В ее поселке в тот год выстроили церковь, и Хоми в ожидании священника с единой целью освятить прах, упакованный в пластиковую банку, и заодно как следует вдове, познакомиться с пастырями, служками храма и, естественно, со священнослужителем, ежедневно держала вахту. Делала она это почти инстинктивно, чтобы помочь грузить кресты, по ее разумению, всю алтарную атрибутику, мощи и рулоны атласа. Находчивая Хоми курсировала возле закрытого храма, прикладываясь ко священным вратам в мир, полный богатства и власти. Забор был со знатным цифровым кодом, так что слыл в поселке замком с привидением чести и совести в углах, а по центру в окна через бинокль едва просвечивал оплот эпохи. Его очертания бережно будоражили воображение вдовы. Нетерпеливой Хоми представлялся то замок из чистого серебра с высокими готическими башенками, то колодец—журавель с цепным скрипом и позвякиванием цепей.

– Ишь ты, звенят, кандалы мамоны, – приговаривала и прихорашивалась в отражения окон храма Хоми.

День был в разгаре, солнышко освящало лучами складни сквозь стекла, а бабы, как положено по статусу, точили сплетни, острее кинжального острия, так что вдове доставались и мешки круп из храмских угодий в будущем, и освященная вода с привкусом холодного железа в розлив по 10—литровым бутылям для вольного предпринимательства. Болотом несло от водопроводной и всей околоканализационной, нельзя сказать, воды, но почти киселя. Явный признак будущих богатств мерещился Хоми, как ночью в День Ивана Купалы в глубокой чаще леса мерещился древним славянам папоротник с огромным красным цветком на макушке.