Ислам и мир: восток глазами классиков - стр. 26
Известно, что к 1904 году относятся первые литературные опыты Хлебникова, в частности, он предпринял попытку опубликовать пьесу «Елена Гордячкина», послав её в издательство «Знание» Максиму Горькому. Но при этом он уже был «Хлебниковым, который сменил в поэзии пушкинское «доломерие Эвклида» на хлебниковское «доломерие Лобачевского». Неудивительно, что он получил отказ там, где пушкинское «долгомерие Эвклида» считалось единственно возможным. Я имел честь окончить физический и биологический факультеты Ростовского Государственного университета и как нейробиолог очень хорошо понимаю, что пытался создать Хлебников, синтезируя поэзию и физику. Он настолько ушёл в конструирование пространства-времени, что для него не существовало понятие «современник». Время было для него волновым циклическим повторением событий и одновременно неким «динамизированным пространством».
Думаю, нет смысла говорить, насколько далеко от всего этого был Горький. Впрочем, мало кто в те годы, а тем более сегодня, мог бы себе представить, насколько Хлебников не был привязан к настоящему, существуя только в абсолютном пространстве слова и являясь, как он сам писал, «гражданином всей истории».
Исмагил Шангареев
Именно в том, что он «гражданин всей истории», и заключается его исключительная значимость для наших диалогов. Важно понимать, что тема ислама в истории мировой культуры требует именно такого не ограниченного ничем пространства в историческом времени, языке и поэзии. Прорастание его духовного зрения в исламский мир происходило постепенно – Казань, Баку и, наконец, иранский портовой городок Энзели.
«Энзели, – писал Хлебников родным, – встретило меня чудным полднем Италии. Серебряные видения гор голубым призраком стояли выше облаков, вознося свои снежные венцы… мы бросились осматривать узкие японские улицы Энзели, бани в зелёных изразцах, мечети, круглые башни прежних столетий в зелёном мху и золотые сморщенные яблоки в голубой листве.
Осень золотыми каплями выступила на коже этих золотых солнышек Персии, для которых зелёное дерево служит небом.
Это многоокое золотыми солнцами небо садов подымается над каменной стеной каждого сада, а рядом бродят чадры с чёрными глубокими глазами.
Я бросился к морю слушать его священный говор, я пел, смущая персов, и после 1,5 часа боролся и барахтался с водяными братьями, пока звон зубов не напомнил, что пора одеваться и надеть оболочку человека – эту темницу, где человек заперт от солнца и ветра и моря».
В своих странствиях по Ирану Хлебников чувствовал себя новым человеком – Гуль-муллой, как его почтительно называли мусульмане, для которых русский дервиш казался частью их культуры и традиций. А сам Хлебников, настрадавшийся от вечной бытовой неустроенности, голода и холода, вспоминая те дни, писал:
Нурали Латыпов
Я думаю, что именно его асоциальность, глубокая связь с природой, стали причиной того, что тонкие энергии мира ислама приняли его как урус-дервиша, чье «паломничество не имеет конечной обязательной цели, ибо Мекка – в нём самом».
Его стали называть Гуль-мулла. Сам Хлебников переводит это имя как «Священник цветов».
Гуль-мулла – желанный гость в любом доме, с него не берут денег. В своей поэме «Труба Гуль-муллы» Хлебников пишет: