Иллюстратор - стр. 24
С тех пор как Аурелие ворвалась в мою жизнь, она будто бы эту жизнь поглотила. Несомненно, это того стоило, даруя неизведанное доселе, ни с чем не сравнимое счастье. Но во всём этом было что-то неправильное, даже разрушительное, и я наконец понял, что именно: я ежесекундно терял самого себя, растворяясь в ней без остатка. Я и не заметил, как всё мое существование стало полностью подчинено ей. Камаэль-художник скоро исчезнет в ледяном свете величественно прекрасной Аурелие. И станет ли любить Аурелие эту пустоту? Конечно же, нет. Но лёд её настолько притягателен, моя зависимость необратима, и возврата нет, и прошлого не изменить. Если только…
Внезапно я осознал то единственное, что всегда останется свободным от Аурелие, – моё созидание, моё творчество.
И в эту секунду я целиком отдался вдохновению, сделав последние штрихи к портрету, где центром внимания был сияющий лотос, а не она, и на этот раз мне было глубоко безразлично её одобрение. Тут же я решил во что бы то ни стало оставить портрет у себя, тогда как предыдущий я подарил ей.
И что же?.. Аурелие с минуту озадаченно разглядывала портрет, затем мило улыбнулась и, ни слова не промолвив больше, оставила мне простор для размышлений. А портрет, как и было решено, украсил мой дом.
…И вот сейчас, склоняясь над безутешной девушкой, я слышу о том, что Древо познания, через которое она творила своё чудо, засыхает, а значит, сияние цветка, пробудившего моё вдохновение, более не доступно взору.
– Этого не может быть! – вновь повторяю я.
– Убедись сам!
Аурелие подводит меня к дереву, и я не узнаю его: листья пожелтели, а ствол покрывает сухой нарост зачерствевшей коры, при трении рассыпающейся в пыль.
– Давно с ним такое?
– С позапрошлой ночи. По прошествии той ночи с ним что-то произошло, и оно начало увядать. Сегодня утром стало ещё хуже. Что-то отравляет его.
– Ты говоришь, ухудшения заметны после ночи? А днём его состояние не меняется?
– Нет, следы увядания проявляются только по утрам.
Я обнимаю дрожащие плечи, заглядываю в глаза, в которых застыли слёзы.
– Мы выясним, что это, я обещаю.
Мой план прост, и подходящее для него время приближается. День уступает место сумеркам, когда силуэты расплываются, сливаясь воедино с предметами, становясь почти незаметными, чтобы вскоре и вовсе потеряться из виду с наступлением ночи.
Я прячусь в ветвях раскидистого куста орешника, откуда Древо видно как на ладони; стою, не двигаясь – в ожидании – и не отрывая глаз от драгоценной яблони.
Первые полчаса проходят – и ничего, в следующие полчаса тоже ничего не происходит. Идёт второй час ожидания, и бдительность постепенно ослабевает. Мои конечности затекают без движения, и я начинаю переминаться с ноги на ногу, разгоняя кровь.
Вдруг чуть поодаль слышится шорох, похожий на шелест веток, – непрерывный, плавный, нарастающий в ночной тиши. Замираю. Шорох становится слышнее. Сквозь непроглядную тьму по исполосованной древесными корнями земле в направлении Древа медленно двигается существо. Напрягая всю остроту зрения, я с трудом распознаю змею – длинную, узкую, угольно-чёрную. Добравшись до корней, змея начинает обвивать склизким туловищем ствол Древа, взбираясь по нему всё выше и выше… Затем, остановившись, резко впивается своим жалом в древесную кору, словно приклеиваясь к ней.