Холодом смотрит небо из звёзд - стр. 5
Вдвоём с Серкой мы охотились у гор Приполярного Урала этот раз с четвёртого по двадцатое декабря. Жили вдвоём в тайге, вдали от людей, семнадцать дней и ночей. Они пролетели, точно короткий миг. Обидно, что возврата в то прошлое нет. Серого убили «лучшие» наши соседи, как и многих моих друзей – лаек. Он пропал, когда уезжала на несколько дней из села. Ушли на небеса не по своей воле многие друзья, знакомые, родные… – То дикий Север! С дикими нравами и обычаями.
Дневниковая запись. Декабрь 2002. Манья.
Перелистывая страницы давнего своего дневника за декабрь 2002 год. Вспоминаю своего пса Серого. И словно наяву всплывает в зрительных образах его серый силуэт с льдинками на усах в морозном тумане заснеженного таёжного северного леса. Грезятся серо-синии лунные дорожки на синем холодном снегу. Видятся уснувшие под тоннами снежных шуб кедры, ели. Слышится мерное поскрипывание лыж. Впереди грезится синяя лыжная колея. Ощущаю на руках смороженные меховые рукавицы. Они держат в руке путеводную палку и придерживают висящий на плече ледяной ствол ружья. И нас обступает ночная промороженная тишь Зауральского безмолвия.
Село сейчас где-то слишком далеко. Оно чуждо, неприветливо отталкивающе, и с облегчением забыто, оставлено за десятки километров в прошлом. Не хочется в красоте таёжного Рая вспоминать перекошенные, испитые алкогольные лица, вонь перегара, пьяный ор, истерические визги безмозглого бабья, кровь пьяных погромов. – Толпы, толпы, толпы… – прокуренные, деградирующие, омерзительные. По крохам, годами северной жизни в таёжном селе среди этнических язычников, накоплен в христианской душе рефлекторный страх опасности. Опасность ощущается при одном только звуке приближающегося к двери дома пьяного топота орд шатающихся в алкогольном бреду соседей. Страх исчезает лишь в одиночестве таёжного урмана. В глуши леса мозг понимает, что ни один хвалёный «коренной» северный алкаш -национал, не пойдёт в зимнюю тайгу месить снег. – Их наше государство хорошо денежно снабжает, формируя деградацию разрастающегося иждивенчества «коренных» народов.
В диком пропитом селе, при стуке кулаком в дверь «коренной» уникальной элиты, чтобы им дали опохмелиться, закурить, «заняли» денег и просто, чтоб «уважали» и боялись, непроизвольно хочу исчезнуть. Хочу раствориться и бежать без оглядки из ада повальной попойки, алкогольных психозов, белых горячек, сопровождающихся неизменной поножовщиной, драками, погромами, слюнявой болтовнёй ни о чём. Хочется бежать подальше от орушей на всю улицу зоновской музЫки, где через слово мат и… «мама,– я твой любящий сын, что ограбил магазин…». – Вряд ли возможно избавиться от выработанного годами рефлекса постоянной опасности быть убитой, изуродованной, заживо сожжённой соседями по многоквартирному дому, по двору.
Помню, как после морозов и снегов таёжных дорог, засыпая в лесной избе, в палатке или просто у костра, первая мысль: «Наконец-то я одна! И – в безопасности! И ни один алкаш физически сюда не дойдёт, да и не пойдёт никогда. Местная пьянь предпочтёт в тепле хлестать водку, плодить за деньги работающих трудяг – налогоплательщиков, в пьяном бреду бесчисленных чад. Вырвавшись из деградирующего села, наконец-то закрыв дверь зимовья, растопив печь, в заполночь, не могла поверить счастью наслаждения спать в безопасности тайги. И беспокоит не приход медведя-шатуна, ни стаи волков, ни морозы сороковники, а неслучайный визит сбежавшего в тайгу от милиции, очередного маньяка душегуба, зарезавшего пожилую женщину, или свою «горячо любимую» мать, сжёгшего заживо семью с малыми детьми. Против небожьих тварей нет законной защиты даже в глухом лесу.