Грань безумия - стр. 5
– Еврей дело говорит, – сказал Ивлев. – У нас, помню, в деревне…
– Да заткнитесь вы уже, – возмутился Керя. – И так веселья мало, вы еще про чертей тут. Нет никаких чертей. Человека бояться надо, охотника вон, как куркуль сказал.
Все помолчали. Вокруг было тихо, только поскрипывали стволы деревьев на легком ветерке, да где-то очень далеко вскрикнула ночная птица. Граве приподнял рукав телогрейки и взглянул на часы со светящимся фосфорным циферблатом, закрытым металлической решеточкой.
– Три сорок. Пора дальше двигаться.
– Откуда котлы, фашист?! – искренне удивился Керя. – Неужто у капитана помыл? И когда только успел…
– Ему они все равно были не нужны. Там еще пистолет-пулемет был, ППД, но не достать было, зажало педалями, – сухо поведал Граве и махнул рукой. – Вставайте, следующий привал через четыре часа.
Но четыре часа до привала они не продержались. Повалил снег, идти стало гораздо труднее, еще и луна спряталась.
Первым не сдюжил кулак Ивлев, а вовсе не тщедушный Муллерман или мальчик Костя Жданов. Кулак просто упал в снег и лежал там, пока Керя не вернулся и не пнул его ногой.
– Э, куркуль! – крикнул он. – Подъем, встал-пошёл!
– Не могу, – глухо ответил Ивлев. – Сил нету.
– А от бедноты пшеничку ховать были силы?!
Ивлев не ответил, уткнувшись лицом в снег. Керя пнул его еще раз, Ивлев не реагировал. Таганцев стоял рядом, он бы тоже с удовольствием прилег, но понимал, что вряд ли встанет.
Подошел неожиданно бодрый Муллерман, присел на корточки и принялся уговаривать кулака:
– Зот Михайлович, вставайте. Скоро привал, там отдохнете… Покушаем, посидим…
Кулак трудно заворочался в снегу, поднялся на четвереньки. Муллерман помог ему встать.
– Сдохнем мы тут все, – серо сказал Ивлев, отряхивая снег с телогрейки. – Сдохнем. Лучше бы я у машины остался.
– Чего ж побежал? – спросил Керя.
Ивлев не ответил, сорвал еловую веточку, пожевал.
– Идем дальше? – уточнил Граве. – Или привал?
– Один черт, – сказал Ивлев. – Сдохнем. Или ты не видишь, енерал, что за нами смотрят? Скрадывают нас вроде как.
Таганцеву стало совсем нехорошо, он заозирался; слова Ивлева были плохие, гадкие, веяло от них смрадом и тленом. Никто, конечно, не смотрел за ними из леса, ни медведь и ни росомаха…
– Что вы такое говорите, Зот Михалыч, – вытолкнул из себя Таганцев. – Не надо.
– Не надо так не надо, – скучным голосом согласился кулак. Он пошатнулся, Таганцев поддержал его, с другой стороны Ивлева подпер Муллерман.
– Найдем более-менее подходящее укрытие, там отдохнем, – решил бывший комкор.
Укрытие нашлось быстро: изрядная пещера под корнями огромного вывороченного кедра. Из нее, как могли, выгребли снег и забились туда всей компанией. Таганцев угодил между бывшим комкором и Костей Ждановым, поэтому быстро пригрелся и задремал. Даже начал видеть сон, но тут Костя задергался и застонал, а Граве шепотом спросил:
– Коленька, а вы воцерковлены?
– Я атеист, – честно ответил Таганцев.
– Я вот тоже, – с каким-то сожалением сказал бывший комкор. – Последний раз в храме был еще в девятьсот пятнадцатом, в Вильно… Помню, батюшка тамошний очень толстый был, а борода жиденькая совсем, рыжеватая. А после напились, и штабс-капитан Воротилин застрелился. Выйду, говорит, воздухом подышать, а потом унтер вбегает и говорит – там их благородие того-сь… В висок из «браунинга». А мы даже выстрела не слышали за картами, партией в баккара, я выигрывал как раз. Зачем память все это хранит, с какой целью?