Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 59
И, не стесняясь в выражениях, он принялся описывать бесстыдство, с которым Мигель и Агустин чуть не каждую неделю склоняли его к вмешательству в королевские и государственные дела. Он придворный художник, он бывает при дворе, и это хорошо, ему это нравится, он гордится этим. Своей живописью он приносит стране больше пользы, чем все эти спесивцы и реформаторы с их надменной болтовней.
– Художник должен писать! – решительно и сердито произнес он с мрачным как туча лицом. – Художник должен писать! Точка. Баста. – И о моих денежных делах мне тоже нужно поговорить, – продолжил он после небольшой паузы. – С кем-нибудь, кто в этом хоть что-то смыслит.
Это был неожиданный и обнадеживающий переход. Мартин думал, что Франсиско попросит у него совета, ведь у него был банк в Сарагосе и Франсиско считал его сведущим коммерсантом.
– Я буду рад помочь тебе советом, – ответил он приветливо и осторожно прибавил: – Насколько я могу судить о твоих финансовых делах, никаких оснований для беспокойства у тебя нет.
Гойя был с этим не согласен.
– Я не ипохондрик, – возразил он, – и не люблю ныть. Я равнодушен к деньгам, но без них мне не обойтись. Здесь, в Мадриде, люди и в самом деле живут по пословице: у бедняка всего три дороги – в тюрьму, в больницу или на кладбище. Только на платье и на этих мошенников-слуг у меня уходит чертова пропасть денег. Нужно заботиться о престиже, иначе мои гранды станут платить мне гроши. К тому же я работаю как лошадь, так должен же быть от этого хоть какой-нибудь толк? Тем более что за все удовольствия в этой жизни нужно платить. Женщины, правда, не требуют от меня денег, но знатным дамам нужно, чтобы их любовник имел замашки богатого кавалера.
Мартин знал, что Гойя любит роскошь, любит сорить деньгами, но время от времени его мучают угрызения совести и приступы крестьянской скупости. Его другу сейчас просто нужны были слова утешения и поддержки, и он утешал его. Придворный живописец Франсиско Гойя зарабатывал за один час столько, сколько какой-нибудь арагонский пастух за целый год. За один портрет, который он при желании может намалевать за два дня, ему платят четыре тысячи реалов. Такому «золотому ослу», как он, грех опасаться за будущее, увещевал он его.
– Твоя мастерская – куда более надежный источник доходов, чем мой банк в Сарагосе.
Но Гойе хотелось еще утешений.
– Все это хорошо, друг мой носатый, – жаловался он, – но ты забываешь о моих ненасытных сарагосских родственничках, особенно о моих братьях. Ты же знаешь, как это бывает: один с сошкой, семеро с ложкой… Матушка моя, конечно, ни в чем не должна терпеть нужду. Во-первых, я ее люблю, а во-вторых, мать придворного живописца должна жить в достатке. А вот мой братец Томас совсем обнаглел. Я устроил ему позолотную мастерскую на улице Морериа, позаботился о том, чтобы у него были заказы, я подарил ему на свадьбу тысячу реалов, а потом посылал по триста реалов при рождении каждого ребенка… А с Камило и того хуже. Я скорее откушу себе язык, чем попрошу что-нибудь для себя, а ради него пошел на унижение и выпросил для него место священника в Чинчоне. Но ему все мало. То он просит денег на церковь, то на дом священника. Каждый раз, когда я еду с ним на охоту, мне один заяц обходится дороже лошади.