Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 39
– Должен сказать, что я во все время своей ссылки ни минуты не сомневался в том, что мои противники в конце концов вернут меня назад, – сказал дон Гаспар после слов приветствия. – Прогресс сильнее тирании отдельных безумцев. Но без вашего вмешательства, дон Франсиско, я, пожалуй, еще не скоро увидел бы Мадрид. Отрадно и утешительно знать, что твои друзья не боятся возвысить голос в защиту верных слуг отечества. И вдвойне приятно, когда эта поддержка исходит от человека, от которого ты не ожидал ее получить. Примите мою благодарность, дон Франсиско.
Он говорил с достоинством, суровое, испещренное морщинами, костлявое лицо его было мрачно. Умолкнув, он поклонился.
Гойя знал, что в либеральных кругах пафос в моде; сам же он не любил громких слов, и вычурная речь гостя его смутила. Он ответил кратко и сдержанно. Затем участливо заметил, что дон Гаспар выглядит на зависть здоровым и крепким.
– Да, – мрачно ответил Ховельянос, – те, кто думал, что я в изгнании буду предаваться горести и унынию, ошиблись. Я люблю свои края. Я ходил в горы, охотился, много читал, работал, и ссылка пошла мне, как вы верно заметили, на пользу.
– Говорят, – почтительно произнес Агустин, – вы плодотворно использовали покой и уединение и написали несколько серьезных книг.
– Да, у меня было время, чтобы изложить некоторые из моих идей на бумаге. Это очерки по философии и экономике. Мои близкие друзья сочли эти рукописи достойными внимания и тайно переправили их в Голландию. В Мадрид, боюсь, попало не многое из того, что я написал, или вовсе ничего.
– Мне кажется, вы ошибаетесь, дон Гаспар, – с радостной улыбкой возразил Агустин своим хриплым голосом. – Есть, например, одна рукопись, не очень большая, но очень важная; она называется «Хлеба и корриды!». Автором ее считается некий дон Кандидо Носедаль, но кто прочел хоть одну статью Ховельяноса, тот знает, кто такой этот Носедаль. Так в Испании может писать только один человек.
Худое, морщинистое лицо Ховельяноса густо покраснело.
– Инквизиция открыла на эту рукопись настоящую охоту, – восторженно продолжал Агустин, – и тем, кто попадался за ее чтением, приходилось несладко. Но мадридцев не так-то просто запугать: они переписывали этот памфлет от руки и распространяли среди друзей. Многие знают его наизусть. – И он начал цитировать: – «В Мадриде больше церквей, чем домов, больше священников и монахов, чем мирян. На каждом углу людям предлагают фальшивые реликвии и рассказывают о лжечудесах. Религия заключается в нелепых обрядах, бесчисленные „братства“ вытеснили самое понятие „братство“. В каждом уголке отсталой, дремучей, погрязшей в невежестве и суеверии Испании висит замызганный, засиженный мухами образ Мадонны. Мы исповедуемся каждый месяц, но избавиться от грехов нам не удается до самой смерти. Ни один язычник не может сравниться с нами, испанскими христианами, в дикости и злобе. Мы трепещем перед застенками Инквизиции, но не боимся Страшного суда…»
– Дон Кандидо Носедаль прав, – ухмыльнулся Ховельянос.
Франсиско слушал Агустина с негодованием и страхом. Тому не следовало говорить подобные вещи под крышей его дома. Он и сам не жаловал церковь и духовенство, но произносить такие дерзкие и богохульные речи было опасно – это могло навлечь гнев инквизиции. К тому же это был вызов судьбе. Он взглянул на Богоматерь Аточскую и перекрестился.