Город, которого нет. сборник - стр. 13
Последний раз он был в России в семидесятых. К этому времени уже неплохо обустроился в Европе (когда в запасе вдруг оказалось восемьдесят лет без старости, это можно себе позволить): с прилично набитым кошельком, репутацией коллекционера, отсидев на жарких берегах революцию, обе мировые, железный занавес. Не такой он был, кстати сказать, и железный. Хотя время для экспедиций не лучшее.
Переводчики, молодые и спортивные, как из одного инкубатора, ходили с ним всюду, пресекая попытки посмотреть жизнь ленинградских окраин.
– Дались вам эти новостройки, – улыбались они. – Возьмите билетик в Кировский.
После Ла Скалы Кировский не удивлял. Но положение обязывало: он покорно шел и зевал в царской ложе.
Сейчас проще. Приходилось, конечно, опасаться за свою шкуру, но общий бардак и дезориентация граждан на обломках страны делали путь безопаснее. Больше никто не навязывал переводчиков. Проституток, валюту, матрешек – да. Но стоило съехать в частные апартаменты, и этот сервис сошел на нет.
Зато ощутимо теплело. Он чувствовал – близко. Частым бреднем прочесывал комиссионки. Благо, узконаправленный интерес давал возможность осмотреть каждую вещицу.
Удивительно, что пришлось вернуться в проклятое место. Впрочем, возможно, тут закономерность…
Единство места? Хотя он предпочел бы больше не экспериментировать. Но тогда был дурак, молодой, самонадеянный… к счастью, обошлось: спасибо оборвышам, что удачно тогда подвернулись. Если прибор тот самый – он просто возьмет его и уйдет. Страна стукачей – хорошо, что хоть в этом ничего не изменилось.
Не стоит считать его злодеем или одержимым. Он смеялся, глядя на расплодившиеся фильмы о сумасшедших профессорах. Мадам Шелли оказала кинематографу неоценимую услугу.
Все намного мягче, чем представляют сценаристы. У него в Бельгии, в уютном особняке за высокой стеной, живут четыре кошки.
И ему совершенно не нравится убивать.
Глядя на волны, гость наклонил голову влево, выпятил нижнюю губу и застыл, покачиваясь…
…Историк стоял в лодке – тощая фигура в резиновом макинтоше. Вместо классного журнала прижимал к животу круглую железную штуку со стрелками. В лунном свете блеснуло стекло на глазу. Точно, Цапель!
Тае вдруг стало жарко. От тяжести преступлений, как совершенных, так и будущих, ей овладела бесшабашная лихость.
– Говорил тебе, он! – прошептал Митька. – Которую ночь к матросам плавает. Не иначе, за марафетом!
На кораблях дальнего рейда светились огни. С берега побрехивали собаки. Мерцали фонарики яхтенной ресторации. Это днем она ресторация, а ночью – притон. Митька рассказывал.
Если историк поймает – вышвырнут ее из гимназии. И так только из-за голоса держат. На молебнах мадам попечительница шепчет: «так ангелы божии поют» – про нее, про Таю. А тут – гимназистка ночью в порту. С мальчиком. В лодке!
Но Митька умеет ее окрутить: то притащит мертвого голубя, чтоб она пошила саван из лоскутов, то поведет по фабричным крышам…
Все богатство Митьки – гнутый гвоздь в кармане штанов. Отомкнуть лодочный замок этим огрызком для него плевое дело. Узнает лодочник – Митьке крышка. Но что историк делает ночью в гавани со странной железкой?!
Цапель торчал, как жердь, саженях в десяти. Их лодчонка дрейфовала недалеко от берега, скрытая тенью огромной ивы.