Год Майских Жуков - стр. 58
– Я маме ни разу ещё цветы не дарил.
– Вот и прекрасно. Когда-нибудь надо же начинать учиться этикету, сударь. Так что берите и сделайте маме весенний подарок. Ей это будет очень приятно, только осторожнее, она красивая и колючая. Это я о сирени. В моём подвале, да ещё в банке из-под маринованных помидор цветы очень быстро теряют свою витальность…
– Мама придёт с работы около шести, и мы тогда к вам зайдём.
– Отлично, заварю для вас вкусный грузинский чай.
– А где вы были на праздники? Я один раз стучался, никто не ответил.
– Был в гостях у приятеля, тоже фронтовика. Там у него я провел почти весь день за болтовней да выпивкой. И Алехо с удовольствием отметил праздник труда – ему досталась мозговая косточка из наваристого борща. Так что все оказались по-своему счастливы.
Мама вошла в комнату и ахнула.
– Господи, сирень! А как пахнет! Откуда это?
– Марочка сделал тебе и мне подарок, – сказала бабушка. Её голос просто млел от гордости.
– Где же он прячется наш скромный мальчик? – спросила мама.
Марик в это время находился в туалете и прислушивался к разговору. В туалет он решил спрятаться в последнюю минуту, едва только услышал, как проворачивается ключ в дверном замке. Совету Михи слегка соврать он не последовал. До шестого класса Марик вообще не умел врать и произносить бранные слова. В трамвае он уступал старушкам место. Краснел, случайно услышав что-то из уличного лексикона. Но держать образцовый кодекс становилось всё труднее. Пионерский идеализм быстро рассеялся, а решив стать профессиональным писателем, он перестал отгораживаться от вредных влияний быта.
Врал он, впрочем, не напропалую, считая свои враки мистификацией, а не враньём. Бабушку он вводил в заблуждение ради её же блага. Зачем старушке знать, что вместо запоминания теоремы Пифагора, её внук глотал, не пережёвывая, чёрную икру сомнительного происхождения.
Обманывая маму, он испытывал небольшие муки совести, но полагал, что благородная цель оправдывает вполне безобидный розыгрыш, тайну которого можно держать при себе, никогда не упоминая.
Оставался папа, его Марик тоже мистифицировал, одалживая без разрешения книги, но на этот счёт он был спокоен. Он знал: бабушка – его союзница, а судя по количеству пыли на обрезах книг, папа, похоже, давно не смотрел в сторону книжного шкафа.
Где Марик завирался без меры и стыда – это в своих тайных мечтаниях. Художественные враки у него получалось прекрасно. Он как мог изощрялся в дерзновенных писательских фантазиях. В последнее время его пубертатность стала проявлять себя довольно агрессивно, причём жертвами становились героини чаще всего уже соблазнённые или покинутые. Особенно сильно у него выглядела сцена, где он в роли бедного художника или непризнанного поэта прямо в купе поезда, прибывающего на заснеженный вокзал столицы, соблазняет Анну Каренину, бросая на неё такие демонические взгляды, что Вронскому рядом делать нечего. За безумную любовь приходится бороться сразу с двумя противниками: один – офицеришка с эполетами и саблей на боку, другой – старик Каренин, злобный ревнивец в шлафроке и в криво сидящем на носу пенсне. Анна в отчаянии мечется меж двух огней, и тогда появлялся он, Марик, прихрамывающий, как Байрон, в расстёгнутой на волосатой груди рубашке, и на руках уносит Анну в метельную ночь. Потом из ниоткуда возникала комната в викторианском стиле, пылающие дрова в камине… он сидит в кресле и пристально смотрит на огонь, пока утомлённая Анна спит, свернувшись калачиком и прижавшись головой к его груди… Марик разрабатывал и запасной вариант с художником, похожим на Модильяни, но хромоножка Байрон ему нравился больше.