Год Майских Жуков - стр. 59

Ещё безрассудней его фантазия разыгрывалась на съёмочной площадке. Он писал сценарии, руководил операторскими съёмками, режиссировал, монтировал, дублировал, одновременно исполняя роли первого любовника и первой жены султана.

Но зачатки практического вранья, чтобы делать карьеру в жизни, он решил отложить до своего шестнадцатилетия. Поэтому, сам того не подозревая, он разыграл сцену с букетом в традициях итальянской комедии масок. Чисто интуитивно он надел на себя маску Арлекина – этого скромного дурачка, чей выход из-за кулис приурочен к моменту, когда первые реплики уже прозвучали и можно под шумок восторга проявить свою неуклюжую растерянность и вынужденную скромность победителя.

Марик понимал, что переигрывать не стоит, надо вести себя естественно и с глуповатым видом принимать комплименты. Он дёрнул цепочку слива и, выйдя из туалета, почти сразу попал в мамины объятия.

– Какой божественный, весенний запах, – сказала мама, обнимая его. – Спасибо, сынуля. Я почему-то забываю, что ты уже взрослый и можешь быть прекрасным кавалером.

Марик покраснел и отвел глаза в сторону.

– Марочка, не будь таким стеснительным, – целуя его в щёчку, щебетала бабушка. "Бабушка, ты меня обслюнявила", – хотел сказать Марик, но сдержался, и только отодвигал зацелованную щёчку, избегая навязчиво-ласковых прикосновений, и ждал подходящего момента, чтобы напомнить маме о планах на сегодняшний вечер, но мама сама шепнула ему на ухо: "Папа дал десять рублей на марки".

– Десять! – Марик даже подпрыгнул от восторга.

– Только не гони меня. Я должна переодеться и хоть полчасика отдохнуть. Ты же не забывай, твоя мама пашет как пчёлка; целый день шью, крою и примерки делаю.

– Только чай не пей, – предупредил Марик.

– Ну, почему? Я хотела хотя бы бутербродик с колбаской съесть.

– У нас есть голубцы, я полдня готовила, – объявила бабушка.

– Голубцы у нас всегда есть, – сказала мама, и они с Мариком прыснули в ладоши.

Они подошли к дворницкой в половине седьмого. Сумерки густели, очерчивая неровными пятнами вздутую штукатурку стен, затушёвывая балконные решётки и проёмы окон, в глубине которых мерцали тусклые лампочки коммуналок… Лишь одно угловое окно на третьем этаже ещё цеплялось за оранжевый отблеск заката, но и оно на глазах догорело, и сразу из арочного прохода подул свежий вечерний бриз. Мама, выходя из дому, накинула на плечи легкую кашемировую шаль. Дверь в дворницкую была чуть приоткрыта, полоска света казалась тонкой свечой, с ровно тлеющим фитильком.

Они для приличия постучались, и Марик толкнул дверь. Алехо лежал на своем коце и даже не вскочил при виде гостей, только потянулся и тяжело вздохнул.

– Миха? – Громко позвал Марик, но никто не отозвался. Они с мамой переглянулись и в недоумении пожали плечами.

– Мам, альбом лежит на столе, я пока начну смотреть…

– А где же сам хозяин? – оглядываясь и рассматривая обстановку, спросила мама.

В это время послышался характерный шум сливаемой воды, и несколько секунд спустя, из-за занавески, не отодвигая её, выскользнул Миха. Он подошёл к умывальнику, сполоснул руки и снял с крючка сияющее белизной вафельное полотенце. На нём была всё та же сатиновая рубашка, заправленная в темно-синие брюки, а на ногах вязаные носки.

И всё же перед Мариком стоял другой человек. Миха был гладко выбрит, куда-то исчезли его сутулость и хромота, и сама его внешность поразительным образом изменилась. В глазах Марика, чьё киношное мышление напоминало о себе при каждом удобном случае, Миха неожиданно стал похож на Жана Маре в роли графа Монте-Кристо.