Фотография из Неаполя - стр. 9
На сборы уходит некоторое время: кофр с фотоаппаратом, штатив, сумка с кассетами, сумка с лампами и стойками и ещё одна – с драпировкой и стойками для неё. Несколько мучительных минут Паоло думает, что делать с папкой, которую ему дал Эудженио: оставить здесь или взять с собой. Она жжёт ему руки, и в то же время он опасается, как бы ей не заинтересовался хозяин. В конце концов папка оказывается в сумке с кассетами: лучше так, чем полдня мучиться неизвестностью.
Ещё немного – и он уже со всем своим грузом в трамвае. Он стоит на задней площадке, чтобы как можно меньше мешать окружающим своим кофром, штативом, двумя сумками – но и для того чтобы не думать о том, кто там стоит и поглядывает на него сзади. Сзади него только мальчишки, повисшие на колбасе, Паоло видит их через стекло, они лыбятся, показывают ему язык, переглядываются и взрываются хохотом – Паоло слышит звонкие перекаты этого хохота, приглушённые стеклом и смешанные с треньканьем трамвайного колокольчика, стуком колёс на стыках рельс, скрипом сидений и людским гомоном.
В другой день Паоло погрозил бы мальчишкам кулаком или отвернулся бы, чтобы они переключились с него на кого-нибудь другого, – но сейчас он тупо застыл, глядя на них, и, кажется, даже приоткрыл рот, что даёт насмешникам новый повод для бешеного хохота. В сумке у его ног лежит папка, которую он представляет себе раскалённой докрасна, так что она просвечивает сквозь сумку, или по меньшей мере старается вылезти из заточения, выползти из сумки и всем раскрыть их с Паоло тайну. Внизу у моря остаётся кафе с девушкой, будто вышедшей из-под резца скульптора, – и вне всякого сомнения, именно в этот самый момент к ней склоняется красавец с золотыми запонками и шепчет ей изящные непристойности, отчего её нежные ушки алеют. А выше, в прохладе и тишине музея, его ждут мраморные скульптуры, которым больше двух тысяч лет, и от того, насколько удачно у него выйдет, играя линзами и светом, поймать их образы на стеклянные пластины, зависит его работа и карьера.
Три эти мысли не могут ни завладеть его душой одновременно, ни разделить её, ни перебороть одна другую – от этого Паоло стоит, не двигаясь и мало на что обращая внимание, всё так же с раскрытым ртом, и, когда он вдруг понимает, что сейчас, у музея, ему выходить, он замечает, что мальчишек, которые висели на колбасе, тыкали в него пальцем и хохотали, обнажая ослепительно белые зубы, давно и след простыл.
Паоло думал, что заметит, кто выходит вместе с ним, но народу много, а сам он путается в сумках, лямках и ремнях, к тому же на глаза течёт пот, – когда он спрыгивает со ступенек трамвая, солнце как раз в зените и жжёт невыносимо, – если за ним и был хвост, то он его не заметил. Трамвай уезжает, потряхивая колбасой.
Под сводами музея прохладно, а шаги, кашель и приглушенные голоса отдаются гулким эхом, как в пустом храме, – Паоло любит бывать здесь. Здесь несуетно, торжественно и благородно; здесь, где течение истории почти остановилось, можно будто бы услышать её собственный фоновый шум – как когда прикладываешь раковину к уху. К тому же за ним никто не юркнул по лестнице внутрь – это, конечно, мало что значит, могут, если что, и снаружи подождать, но всё-таки немного успокаивает.
Потом Паоло работает. Он вешает драпировку, расставляет штатив, закрепляет на нём фотоаппарат, ставит стойки с лампами, подключает их, выставляет свет, прикладывает фокускоп к стеклу, наводится на резкость, настраивает диафрагму, откидывает дверцу с матовым стеклом, вставляет кассету в камеру, поднимает шибер, снимает крышку объектива, ждёт несколько секунд и закрывает крышку. Каждый раз он закрывает шибер, вынимает отснятую кассету, прячет её в сумку, перетаскивает драпировку, штатив с фотоаппаратом и приборы к другому экспонату и бегом возвращается за кофром и, главное, сумкой с кассетами.