Фотография из Неаполя - стр. 21
Ложась спать, Джеронимо чувствует досаду от того, что так глупо и бестолково провёл вечер, вместо того чтобы читать. Он пытается восстановить в голове ритм, который так ясно слышал ещё днём, но ничего не получается.
С тем же чувством он и просыпается. Он вспоминает вчерашний вечер, вспоминает девицу Фьорелли и решает, что уж сегодня точно будет писать стихи. Он проводит весь день в королевском дворце, следя за рабочими со списками в руках. Работа становится для него рутиной, и он уже может делать её, думая о чём-то другом. Рабочие выпрастывают из-под сена статуи и вазы, а Джеронимо упорно составляет строчку за строчкой, садясь иногда за стол и записывая их, делая вид, будто что-то помечает в списках. Он старается удерживать в воображении девицу Фьорелли, и в его стихах прекрасная Лаура то спасает ему жизнь, а то оставляет его умирать почему-то на поле боя, стихи получаются тоскливые и безжизненные, Джеронимо приходится ломать строчки, чтобы втиснуть в размер слова, а главное, он никак не может вогнать себя в то состояние, в котором ты как бы параллельно с жизнью живёшь в мире звуков и слов. Тем не менее он упорно прикручивает к одной кривой строчке другую, уговаривая себя, что всё это ему только кажется из-за плохого настроения.
Он весь день спрашивает себя, влюблён ли он в девицу Фьорелли, и не может ответить на этот вопрос. Ему очень хотелось бы быть влюблённым, и он всё время вспоминает её голос и глаза, как языком машинально проводят по дырке в зубе. Ему хочется дописать сонет и преподнести его ей. К концу дня он вымотан, голова его пуста, он чувствует раздражение, но сонет дописан.
Рабочие расходятся, Джеронимо остаётся один среди разноцветного мрамора. Перед тем как уйти, он подходит к доске с Вакхом и Фавном и вдруг понимает со всей ясностью, что его сонет – полная ерунда. Свобода и лёгкость, с которой в тяжёлом мраморе вырезаны плавные, будто движущиеся фигуры, тёплые и соблазнительные, смеются над его тоскливыми вымученными строчками. И когда он выходит в оранжевый свет вечернего города, на него обрушивается тот самый, вчерашний, позавчерашний ритм. Он совсем другой, в нём нет никакой печали с тоской, а есть задор, лукавство, он танцевальный, рокочущий, и к нему нужны другие слова, там уже не может быть далеких дев с глазами, как у серны (что это вообще такое?), там скорее уж будут искриться лазурные волны и хохотать рыбачащие мальчишки, бить хвостами рыбы и, подоткнув юбки, плясать босоногие девки.