Фотография из Неаполя - стр. 18
Однако рано или поздно ему приходится вернуться к работе: ящики погружены на телеги, и теперь их надо сопроводить во дворец, а там снова здорово – следить за их разгрузкой и то и дело требовать от грузчиков быть поосторожнее. Заканчивает он поздно, звуки и ритмы куда-то делись, он выходит на площадь Сан-Фердинандо, и хотя ему казалось, что он устал, через несколько шагов у него открывается второе дыхание, и вместо того чтобы идти прямо домой, он решает сделать небольшой крюк и пройти по Санта-Лючии. Он не знает, зачем; вчерашний матрос с пронзительным насмешливым взглядом то и дело всплывает на периферии его памяти, но не то чтобы он ждёт, что увидит его снова, скорее уверен, что не увидит, так что ему просто хочется прогуляться по набережной, залитой закатным солнцем.
И всё-таки он там: стоит почти на том же месте, прислонившись к стене, со скучающим видом, болтает с кем-то. Он замечает Джеронимо, и взгляд его мгновенно становится снова насмешливым, обжигающим. Он уже не отпускает глаз от него и, продолжая болтать, провожает его ими. У Джеронимо колотится сердце, он ускоряет шаг, делает вид, что очень спешит и, почти пробегая мимо, всё-таки пару раз стреляет глазами: матрос стоит спокойно, всё так же смотрит и только лениво меняет затёкшую ногу.
Джеронимо ругает себя, что пошёл по набережной, не знает, что думать; в сущности, боится думать – но ничего не может поделать с разливающимся по телу будоражащим теплом, которое остаётся с ним всю дорогу до дома.
Наутро Джеронимо просыпается из тревожного сна, в нём он всё бежит и бежит по полутёмным городским лестницам, которые никак не заканчиваются, протискивается между каких-то людей и вдруг замечает, что он совершенно голый, и хотя никто не обращает на это внимания, ему всё-таки стыдно, он делает вид, что ничего особенного не происходит, заводит светский разговор с Аннибале, вокруг ещё смеются какие-то девицы, и он смеётся вместе с ними, но почему-то точно знает, что в той стороне, куда он не может взглянуть, стоит статуя, и он должен следить за ней, но никак не может незаметно проверить, на месте ли она, и это пугает его.
Хотя Джеронимо и философ, но предрассудки ещё живы в нём, и он невольно размышляет о том, что может предвещать такой сон. Пока ему подают умываться и одеваться, он приходит к выводу, что только одно: что какую-то статую всё-таки украдут. И хотя он понимает, что всё это чушь и бредни для старух, а на самом деле сны – это просто слабость души и разума, никаких предзнаменований они не несут, но ему всё-таки не по себе.
Поэтому наспех позавтракав, Джеронимо со всех ног бежит во дворец и оказывается там даже раньше рабочих. Камердинер проводит его в залу и оставляет одного. Джеронимо, сказав себе, что это только чтобы освободиться от наваждения, пересчитывает ящики. Все на месте. На некоторое время он остаётся с ящиками один на один и ловит себя на чувстве, которое должны испытывать археологи: вот тут, под одинаковыми свежеструганными досками, перед ним неведомые сокровища древних, и совсем скоро из-под слоёв сена на свет божий как бы снизу начнут проклёвываться, вырастать Марсы и Зевсы, Дианы и Ники, Венеры и Аполлоны. Правда, у Джеронимо есть список того, что он должен найти. От нечего делать Джеронимо пролистывает его. Список скучен, как любая бюрократическая неизбежность, за аккуратными пронумерованными строчками: Нерва паросского мрамора, две ладони в высоту, две колонны зелёного порфира в десять ладоней и треть ещё одной, каждая диаметром в полторы ладони, неизвестная, женская статуэтка высотой три с половиной ладони, – не разглядеть никакого волшебства, не почувствовать никакой древности, – все они слипаются в одно общее бормотание, неразличимое, как будто за закрытыми дверьми вполголоса разговаривает толпа людей. Джеронимо слышит его как подчинённый единому ритму гул, снова, как вчера, и в какой-то момент ему кажется, будто он начинает различать в этом гуле отдельные слова, крепкие, как натянутые тросы, строчки, и вот-вот они прорвутся наружу, но его прерывают: открываются двери, в залу впускают рабочих, и они мгновенно заполняют всё пространство грубым простонародным галдежом.