Форпост - стр. 17
Кипела страна, требовала перемен, исходилась пеною толпы, без здравых решений, не осознавая себя до конца, не давая понять, – чего же надобно русским людям. И накликали беду: перемены скоро грянули, да такие, что дышать стало непросто, и кровь в жилах стыла от лютости, страха и обосновавшейся в российских городах и деревнях, селах и аалах жесткости.
Вскоре стало известно, что от власти отрекся Император Николай Второй. Выходило, что тот, кому присягали при поступлении на службу, оставил власть, данную ему, как твердили ранее, Богом.
Закачалась земля под ногами людей всю жизнь свою живущих службой, в ожидании событий боевых, которые призовут их в войска под знамена Империи.
– А кому и как служить? – такой вопрос стоял теперь перед казаками без шуток.
Казаки держали фасон, исполняли устав и службу несли стойко, ведь присягу и устав службы никто не отменил, а станичный уклад требовал служить, не смотря ни на что, покуда есть то, что следует оборонять. Но говорили теперь больше о новой власти, о той, что формировалась после отречения царя. Вяло, без инициативы действовала новая власть, а правила иная сила, теневая, из темноты неведения, протягивающая крепкую свою хватку, укрытая до поры от света. Власть эта рассылала агитаторов, и ратовали вестники грядущих перемен за свержение всякого порядка, а укрытая от глаз сила копила мощь, набирала число страждущих и разгоняла невероятный ход событий и губительных свершений. Агитаторы от анархистов, социал-демократов, большевиков, шастали теперь всё более открыто и как-то проникали в гарнизон военных казарм не замеченные караулом. Сидели с казаками в курилке, предлагали табачок и листовки, которые тут же комментировали, объясняли тонкости политического момента, мило улыбаясь и похлопывая казаков по плечу. Пару раз агитаторов поколотили и выгнали из военного городка, но скоро привыкли к ним и слушали для развлечения. Посмеивались, когда заговорили о том, что земля будет у крестьян, а заводы у рабочих. Как-то это не складывалось с утверждённым веками порядком вещей. Слышалось порой в ответ на агитацию:
– А чё, земля-то? Она и так у нас! Чего ещё делить-то? Голытьбу привечать, что празднует с Рождества Христова до Покрова, а потом до Пасхи и снова до Рождества? Таким хоть всю землицу отдай – с голоду помрёшь!
Рубежный в жизни страны год начался с большого мартовского праздника, организованного властями города, как реакция на отречение Николая Второго от престола. Собрался почти весь город, а для охраны порядка был призван гарнизон города и казачий эскадрон. Было тревожно, необычно – Россия перестала быть монархией. Новости следовали одна за другой: в декабре, как предтеча, – знаковое событие, случилось убийство Григория Распутина. Радоваться этому никому в голову не пришло, но слухами полнилась Сибирь, – прибили Гришку-то не просто так, за этим стоит враг российский, вечно затевающий смуту против страны английский пристол.
И, верно, напасти повалились одна за другой: в первых числах марта следующего года отрекся император, словно из всей этой власти вышел дух стойкости, и вера пропала, улетучилась с гибелью Распутина. Как подтверждение немощи дома Романовых, отказался принять престол Михаил Александрович – брат Николая. Арест и ссылка семьи бывшего императора уже воспринимались, как события малозначимые, столько всего нового вызревало в чреве распадающейся Империи. Народ ликовал, не догадываясь о той беде, что вызревала последние месяцы. Управление страной менялось стремительно, переиначивалась суть государственная, и уже летом в Красноярске установилась новая власть: избранные на половину большевистская Городская дума и глава города большевик Яков Дубровинский. Была это ещё сила мягкой, настоянной на представлениях о порядочности и законности, демократии без истеричности и одержимости чинить насилие, без желания непременно выстроить всё по струнке, а в итоге угробить собственный народ. Но зрел уже внутри утробы революции её демон, рос, набирая и копя чёрную силу свою дьявольский порыв подмять страну, устроить из неё испытательный полигон, чтобы шагнуть за пределы России, плодя идеи и множа продукт мировой революции, всемирный катаклизм, на руинах которого планировалось что-то созидать. Будут ли эти руины плодородны, никто не давал отчёта.