Ёськин самовар - стр. 37
– У киоска на входе – подозрительный тип, – прошептала она, будто пряча не только узелок, но и свои мысли. – Который день нас тут пасет.
Подхватив подругу под руку, она энергично подтолкнула ее вперед, и уже через мгновение обе женщины, увлекая за собой Иосифа, поспешно направились к противоположному выходу с базарчика.
Иосиф все же обернулся. У газетного киоска стоял мужчина в сером, давно немодном пальто с засаленными воротниками и ярко-синим шарфом, как пятно среди осенней серости. Его руки были глубоко засунуты в карманы, а взгляд – внимательный, цепкий, будто выискивал не покупку, а ошибку. Скуластое лицо без эмоций, словно маска. Иосифу показалось, что глаза у него холодные, как у рыб, – не смотрят, а просвечивают.
Парнишка быстро отвернулся и прибавил шагу. Что бы ни творилось – это не его дело. Или пока не его…
Прививка совести
Надежда вернулась в тот день с работы очень поздно. Хотя это было скорее правилом, чем исключением. Единственному фельдшеру на весь совхоз “Пролетарский” с четырьмя отделениями, раскиданными по бескрайней степи, порой казалось, что она и вовсе не снимает с себя ни халата, ни белого колпака. А стетоскоп, висевший на шее, будто прирос – как амулет, как личный знак ее вечного дежурства. Работы хватало на троих, а успевать приходилось одной.
Она вошла в дом, не включая свет. Лишь полоска вечернего морозного неба, пробиваясь сквозь стекло, серебрила край стола и табурета – единственных свидетелей ее молчаливого возвращения.
Склонившись чуть вперед, она тяжело села, словно в этом движении было больше, чем просто усталость. Молча стянула с себя рабочий халат, скомкала его и положила рядом.
Перед нами сидела крепкая женщина, словно вылепленная из самой земли – такая настоящая, какой бывает хлебный каравай. Лицо ее – простое, почти суровое, без украшений и нарочитых черт. Высокий, чистый лоб – словно открытый для прямых мыслей и ясных решений. Брови – прямые, упрямые, будто начерчены одной линией – сдержанность и принцип внутри. Нос – крупный, прямой, крестьянский, как у тех, кто привык дышать полной грудью, не жалуясь. Уши – прижаты, аккуратные, как у человека, что не слушает сплетен, но слышит чужую боль. Подбородок – тяжелый, уверенный, с едва заметной ямочкой упрямства. Губы – некрупные, бледные, но мягкие в уголках: они умеют не только сжиматься от усталости, но и расплываться в редкой, но доброй улыбке. А короткая, почти мужская стрижка лишь подчеркивает главное: перед вами не баба с огорода и не медсестричка с бумажками – а человек, на котором все держится. И дом, и дети, и поселок. Не жизнь – служба. Тихая, неустанная…
Надя на мгновение закрыла глаза. Тело гудело, как после непосильного марша. Но в голове упрямо и цепко выстраивался привычный список: надо печь растопить, подоить корову, сварить ужин – хоть что-нибудь, свекровь поди весь день сама не ела, да и муж, Владимир, придет с работы голодный. Потом постирать белье, погладить его рубашки и свои халаты – завтра ведь им обоим снова на работу…
Из кухонного окна, как всегда, просматривались очертания казахского кладбища – зирата. Многогранные каменные стелы кулпытасов, узорчатые ограды торткулаков и высокие купольные надгробия – кумбезы.
Алға – на казахском означает «вперед». Есть анекдот на эту тему: