Единственная для принца. Книга 2 - стр. 44
И Хараевский даже расплылся в торжествующей улыбке, когда я пришла в первый раз.
И когда я дралась против парней, надев крепкий нагрудник (декан побеспокоился, спасибо ему), никогда не стеснялась применять грязные приёмы. И хитрость, и ловкость, и даже подлость были моими друзьями.
Я себе разрешила, потому что я слишком слаба и слишком плохо подготовлена, чтобы противостоять этим ребятам на равных. И Хараевский, как ни странно, ни разу не сдала мне замечания, не остановил и не отстранил от боев, чего я ожидала и даже считала неизбежным.
Он будто радовался, что я дерусь именно так – нечестно, подло, без правил. Он разбирал потом среди прочих мои действия и объяснял парням, как нужно было поступать, когда в глаза летит пыль или тряпка, как уворачиваться от укусов или от ногтей, стремящихся вонзиться в лицо. Мне же делал замечания о скорости реакции, плохой общей физической подготовке и слишком несмелом использовании магии.
Да, время ограничений прошло, и я уже могла пользоваться своей магией. Вот только я не умела…
Почти все адепты владели магией с детства, учились с ней ладить если не в специальных школах, то на дому, если не на дому, то уж на собственных ошибках точно. Я же была великовозрастным младенцем: пальцы плохо плели заклинания, они рассыпались едва родившись, магия почти не слушалась, вела себя как мокрый толстый канат во время зимнего шторма – еле ворочалась и так же еле-еле двигалась.
Что с этим делать, я не знала. Моих прежних умений явно не хватало – они были приспособлены совсем к другому. На общих занятиях я более-менее справлялась, но чувствовала, что мне делают поблажки, и это может скоро закончится.
Я думала обратиться к Яцумире, но не решалась просто потому, что её не так-то просто было найти в Академии – загруженность ректора просто потрясала. Да ещё говорили, что Академию вот-вот начнут делить, из-за этого гудело всё вокруг, и я, конечно, понимала, что ей не до моих проблем. Уже за то, что я здесь и я учусь, была ей благодарна как своей матери, что дала мне жизнь.
И когда Хараевский однажды припечатал меня к полу и заорал: «Магию! Магию применяй!», я окаменела от ужаса и неожиданности. В крике его лицо так исказилось, покраснело, вздулись жилы на лбу, что и так не самое приятное впечатление от его внешности стало просто ужасающим. И я не то, чтобы применить магию, я даже провести силовой приём не смогла. Даже попытаться не смогла.
Он резко поднялся надо мной, а потом протянул ладонь. Я с трудом поднялась, опираясь на предложенную руку, но смотреть на него желания как-то не было. Совсем не было. Хотелось отползти за круг и полежать в сторонке. Чтобы глаза закрыты и красных разъяренных морд с орлиными носами ближе пятидесяти шагов ни одной.
Но мне не дали.
– Адептка Канпе! – вот прямо так.
Не как-нибудь спокойно, умиротворённо, а вот так «Адептка! Канпе!». Будто он перед строем стоит. А в строю сплошь негодные боевики, провалившие задание, а самый главный провальный боевик – это я, адептка Канпе. Поэтому вот так сурово и грозно, что мурашки по коже: «Адептка! Канпе!», и тело само поднимается на ноги, и глаза открываются тоже сами. Открываются, чтобы глянуть прямо и преданно, спина прямая, подтянутая, руки по швам, чтобы вам, мастер, немилосердные боги даровали по ночам только кошмары!